Ознакомительная версия.
Мы в 56-м году, хотя, конечно, и со славой отстаивали Севастополь и Крым в течение почти года, но все-таки были побеждены и связаны Парижским трактатом.
Однако самое существенное для ускорения развязки Восточного вопроса было нами достигнуто: турецкое правительство, побуждаемое не только нами, но под нашим влиянием и другими державами, произвело у себя уравнительные в пользу христиан реформы, и с тех самых пор и начались одно за другим в Турции восстания ободренных реформами христиан. Эти восстания довели Турцию шаг за шагом до войны с нами и до теперешнего ее безвыходного положения не между двумя, а между многими огнями".
И т. д.
С этой-то широкой (органической, фатальной, "мистической", пожалуй) точки зрения я и не могу находить внешнюю политику России за истекшее 30-летие плохой, невыгодной или ошибочной.
Ошибкам как не быть; они были в частностях, и, быть может, и грубые, но во всецелом внешняя политика эта была хороша, то есть целесообразна. Теперь необходимо стало переменить методу, и мы переменили. И это хорошо.
Кому суждено еще расти и развиваться, тому и ошибки на пользу; он их исправит; кому гибнуть, того и правильные действия надолго не спасут!
Этот исторический фатализм мой, как я сам уже назвал мое чувство, эта моя "мистика", как выражаются иные, тем уж хороша, что она ободрительна, что она излечивает от нашей уже слишком тяжелой и охлаждающей привычки все у самих себя то так, то иначе осуждать... Когда помнишь о невидимых силах, таинственных и сверхчеловеческих (божественных или органических — на этот раз, положим, все равно), тогда не можешь не смотреть серьезнее и сочувственнее и на дипломатию нашу, на которую за последние года, я не знаю, кто только не нападал! И я, между прочим, чрезвычайно признателен "Гражданину", что он, говоря о "наших слабостях", винил не одну только дипломатию, но и все русское общество, с дипломатией в иных потворствах согласное. И политики наши — орудие незримых сил, ведущих Россию пока еще все к высшему и к высшему!.. И кто знает (я давно это думаю), люди более смелые в политике, предприимчивые, упорные (напр., непреклонные в постоянно одностороннем патриотизме своем, как Аксаков, или изворотливые, но страстные и отважные, как Катков), кто знает, не погубили ли бы они Россию, если бы они прямо стояли у власти?
Я думаю, что погубили бы...
И какие же были сделаны нашей дипломатией очень большие ошибки? Я этого не вижу...
Только одно: слишком явное и неосторожное потворство болгарам в их незаконной и неправославной борьбе против Вселенской Патриархии. Мы помогали кое в чем староверам на Дунае; могли бы поддерживать и болгар иначе, другими путями и не так скандально; это правда. Но правда и то, что дипломатия наша была гораздо в этом деле сдержаннее, осторожнее, через что и православнее нашей публицистики. За исключением "Гражданина", помещавшего тогда статьи Т. И. Филиппова, и позднее "Востока" (Н. Н. Дурново), кто же у нас не рвал и не метал за "братьев-славян" и против греков? Оба столпа нашей патриотической печати, Катков и Аксаков, писали об этом точно будто в "Голосе", а не у себя; оба гремели против "фанариотов" каких-то; оба, присвоив себе как бы монополию патриотизма, обязывали всех иметь непременно тот сорт патриотизма, который был у них и который на этот раз оказывался самым дюжинным, общеевропейским, то есть либеральным. Некоторые наши дипломаты, с иностранной фамилией и даже протестантского исповедания, щадя и оберегая хоть сколько-нибудь греческое духовенство и его вековые принципы, были, право, гораздо православнее их на деле!.. Мне ли всего этого не знать, когда я во всех этих делах сам принимал, как чиновник, участие!
Оба они, и Катков, и Аксаков, так и скончались в этом заблуждении; разница только та, что у Аксакова заблуждение было, вероятно, более искреннее и вместе с тем более близорукое, опять-таки либерально-славянское по существу его собственной веры; а у Михаила Никифоровича — едва ли! Он имел тут, по всем приметам, другие виды, гораздо более дальнозоркие и вместе с тем более для Церкви вредные. Ему, видимо, хотелось вообще заблаговременно сокрушить силы всех Восточных (привыкших к самобытности) Церквей, чтобы в случае скорого разрешения Восточного вопроса русскому (т. е. полуевропейскому) чиновнику не было бы уже там ни в чем живых и твердых препон...
Дух Феофана Прокоповича и подобных ему!..
Действия против канонов Церкви и патриаршей власти в пользу славянских демагогов более чем ошибка — это личный грех! И этим грехом Аксаков и Катков согрешили больше, чем многие "русские немцы" наши.
Итак, и в худшем из дел своих петербургская дипломатия была, по крайней мере, безвреднее (патриотичнее поэтому) для будущего нашего, чем наши московские патриоты. ("Жизнь похожа на спряжение неправильных глаголов!"[4]) Что делать!
Какие же другие крупные ошибки? Франции не подано помощи в 1870 году? Война с Турцией и освобождение болгар? Уступка Боснии и Герцеговины Австрии? Берлинский трактат? Болгарская конституция?
О помощи Франции в 1870 году я не стану и говорить. Помочь тогда Франции было бы с нашей стороны просто безумием! Другое дело наши действия в ее пользу в 1875 году и наше теперешнее с нею сближение. Политика в обоих случаях сознательно правильная и превосходная: сперва дать ее унизить, а потом поддерживать. Войны с Турцией, разумеется, не по нашей вине нельзя было избежать. И Боснии с Герцеговиной нельзя было не уступить заранее Австрии, чтобы она не устроила нам нечто вроде Седана, напавши на нас с тылу во время плевненских затруднений. Изгнать австрийцев оттуда позднее, когда найдем это удобным, тоже нетрудно... И, разумеется, это имелось в виду при переговорах об уступке[5]. Освобождение болгар было тоже необходимо, не из либерализма одного, а для дальнейшего ослабления Турции, для облегчения нашего собственного пути на юго-восток. Теперешнее положение дел все-таки в этом смысле для нас выгоднее прежнего.
Берлинский трактат? Я думаю, что Аксаков пылал на него искренним негодованием, потому что он верил в неиссякаемые родники русского духа и полагал, вероятно, в одушевлении своем, что Россия в силах была после войны с Турцией немедленно выдержать со славой и вооруженное нападение целой коалиции, которой, может быть, явно и не угрожали, но которая все-таки была возможна. (А может быть и угрожали! Тайны архивов нам еще неизвестны... Но мне что-то плохо верится, чтобы Катков точно так же искренно, как Аксаков и многие другие, пылал бы этим самым негодованием. Неужели он не понимал такой простой вещи, что люди, правившие в те года Россией, не могли взять на свою ответственность подобную дерзкую попытку так же легко, как легко, например, нам, писателям, решиться написать ряд громовых статей в нашей газете? Обидно, конечно, было идти на суд Европы; но хороший политик должен уметь и обиды переносить кстати... Самое худшее, разумеется, во всем этом деле была старая метода наша признавать в принципе высшие права какой-то совокупной Европы... И в нападках на этот обветшалый метод патриоты были правы, ибо, конечно, с точки зрения принципов, лучше уступить временно насилию одной западной державы или двух-трех разом, чем благоприятствовать столь губительной для нашего будущего общеевропейской солидарности... Допускать охотно бескровное давление на себя этой отвлеченной Европы хуже, в смысле общего метода, чем перенести кровавое поражение от одной державы или от явного и вооруженного, но всегда не полного союза нескольких западных держав. Конечно, было бы крайне желательно избегать этого впредь. Но все-таки и то сказать: а кто бы понес главную и жестокую перед историей и отечеством ответственность, если бы, отказавшись "идти в Берлин", мы, вместо торжества 12-го года, нарвались бы на 56-й? Не робкая же Франция Ваддингтона стала бы нам тогда помогать? И к тому же, разве легкомысленное "общество" наше, которое всегда не прочь обвинять во всем правительство, так уже надежно? Неизвестно еще, какими бы личными жертвами стали поддерживать тогда правительство те люди, которые так были недовольны Берлинским трактатом.
"Общественное" мнение наше недовольно было "дипломатией"; но надо еще спросить, довольны ли были дипломаты нашим обществом в то время? Журналисты осуждены каждый день всё говорить и говорить о политике; дипломаты со своими согражданами публично о ней не говорят, но я знаю, как иные из них (и весьма умные, весьма много для России в молчании этом потрудившиеся), как они о нашем обществе в лето 78-го года думали и как мало они на него надеялись!.. Почему же я публицистам обязан больше верить, чем дипломатам или чиновникам, людям слова больше, чем людям дела?..
Ознакомительная версия.
