ландшафте – грязном, опасном, часто летальном. Очертания ее семьи проявляются в каждом романе; повторяется один и тот же набор героев, который писательница Крис Краус перечисляет в глубоком биографическом исследовании «После Кэти Акер»: «…инфантильная мать, неотесанный отчим, богатый, но исчезнувший биологический отец» [39].
Странно то, что похожая модель отношений существовала и в семье Сонтаг. Как и Акер, Сонтаг была забитой богатой девочкой, эмоционально обездоленной, несмотря на беспорядочное изобилие денег в семье. Находясь на противоположных полюсах культурного ландшафта: одна – образец рациональности, другая – пророчица хаоса, они несли бремя поразительно похожих историй. Обе женщины родились в Нью-Йорке в зажиточных еврейских семьях (предки Кэти по линии матери сколотили состояние на пошиве перчаток). Обе имели сложные отношения с матерями, обе были отличницами, обе прятались за своим умом, как за щитом, не пользовались популярностью и страдали от одиночества. Обе вышли замуж еще в подростковом возрасте и быстро ушли от своих первых мужей. Обе были бисексуальны, и обе волевым усилием добились статуса иконы, мгновенно узнаваемой, но не так-то легко досягаемой.
Акер не знала своего настоящего отца: он ушел от ее матери за шесть месяцев до ее рождения 18 апреля 1944 года. Что касается Сонтаг, то ее отец умер, как ей говорили, от пневмонии (в десять лет она подглядела в его медицинских бумагах, что в самом деле это был туберкулез, «страстный» недуг, столь занимавший ее в «Болезни как метафоре» и от которого умерли отец и брат Райха). Она хранила кольцо отца в шкатулке, просила мать диктовать ей по буквам слово «пневмония» и воображала, что он едет домой, что он вот-вот откроет дверь. Во взрослом возрасте она начинала рыдать от одной мысли о нем.
В Аризоне, одном из многих пристанищ ее кочевого детства, Сонтаг вырыла себе в земле яму два на два метра, накрыла ее деревянной крышкой и часами сидела под осыпающимися крошками земли, читая и мечтая. Она говорила, что роет ход в Китай, хотя тогда уже было понятно, что под Китаем она имеет в виду смерть. Словно в раковом романе Акер «Эвридика в подземном царстве»: спуск в страну мертвых, где живут девушки в вырытых в сырой земле камерах.
Мать Акер, как и мать Сонтаг, была холодна к дочери. «Где-то глубоко в душе она терпеть меня не могла» [40], – однажды сказала Акер журналисту. Клэр винила Кэти в уходе своего мужа, и другие девочки из школы Кэти вспоминали ее как беспризорницу и замарашку, хоть и из богатой семьи. Покинув дом, Кэти оборвала все контакты с родственниками. Позже она попробовала наладить отношения с матерью – незадолго до того, как Клэр сняла комнату в «Хилтоне» и в канун Рождества 1978 года умерла от передозировки барбитуратами, по всей видимости покончив с собой из-за перспективы разорения. Акер было тридцать. Двадцать лет спустя во время сеансов регрессии в кабинете целительницы ее озарило, как и Сонтаг на больничной койке, что ей приходится жить с неудовлетворенной потребностью, с колоссальной потерей. В либретто «Реквием», последнем изданном произведении Акер, она описывала эти встречи с собой-девочкой – нелюбимой, от страха подавляющей злость, от горя полностью замкнувшейся в мире воображения. Описывая свою мать и жизнь с ней, она называла ее исключительно «ТВАРЬ».
Акер хотела осмыслить свое прошлое и рак восприняла как посланную ей возможность, как наследие боли, которую она годами пыталась игнорировать. Осенью 1996 года, через полгода после мастэктомии, она написала для газеты «Гардиан» эссе «Дар болезни». В нем звучит много параноидальных, отчаянных, оторванных от реальности мыслей, в частности хвалебная ода целителям, по описанию больше похожим на шарлатанов, с их рассказами о древней мудрости и ржавых ножах, которыми вырезают опухоли. Но есть там и одна поразительная мысль. Кошмар ее диагноза, пишет она, в частности, заключался в том, что он низвел ее как человека до всего лишь тела – сугубо материального объекта.
Мне кажется, я могу это понять. Ужас материальности тела – это одна из причин, почему я перестала работать фитотерапевтом незадолго до моего тридцатилетия. Мне не нравилось вести практику в одиночку, в вакууме, который мне всё еще видится неестественным, в отрыве от организованного здравоохранения, особенно когда речь шла о серьезных заболеваниях вроде рака. Я считала, что медицина должна иметь систему, и интимных встреч между пациентом и врачом недостаточно. Мне хотелось иметь возможность направлять к другим врачам, советоваться с коллегами, участвовать в совместно составленном плане лечения. Мне было не по себе оттого, что многие пациенты, как Акер, хотели услышать от меня о каком-то чудодейственном методе, что им нужно бросить химиотерапию и лечиться кофейными клизмами или суровыми диетами.
Другую причину мне сложнее сформулировать. Меня заинтересовала французская школа фитотерапии, основанная двумя онкологами. Они главным образом фокусировались не на проявлениях болезни, но на ее исходной оси – гипоталамусе и гипофизе, которые в паре регулируют большинство систем организма. Почти все материалы были на французском. С робостью и восхищением я кое-как продиралась через них. Я начинала видеть тело как систему ошеломительной сложности, где любое вмешательство приводит к каскаду неостановимых последствий. Ничто не работает само по себе. Всё связано. Пропиши не то лекарство – и из равновесия выйдет жизненно важный защитный механизм, запустив процесс, неминуемо ведущий к катастрофе. Их видение тела потрясло меня: это абсолютно беспощадная машина, где не существует ни личности, ни смысла, ни многозначности, никакого иного порядка бытия, кроме бесконечного танца химических реакций. Я не хотела больше в него вмешиваться. Мне было слишком страшно.
Чувство, что ее личность – восприятие, мысли, воспоминания, идеи – больше не имеет значения, что она не более чем биологический механизм, во многом и послужило причиной, почему Акер отказалась от традиционной медицины. «Мой поиск средства от рака превратился в поиск жизни и смерти, которые что-то значат, – писала она. – Не той жизни, какой ее видит традиционная медицина, жизни, в которой смысл и личность полностью зависят от слов и действий другого человека, пускай и врача» [41]. Для нее тело, наполненное смыслом, было куда бо́льшим источником свободы, чем просто здоровье.
Эссе, опубликованное в «Гардиан», отличается от «Болезни как метафоры» по всем параметрам, от тона и структуры до главной мысли. В большинстве аспектов Сонтаг предстает как автор более рассудительный, осведомленный и собранный. Однако «Дар болезни», в частности утверждение, процитированное выше, обнаруживает в рассуждениях Сонтаг момент иррациональности, странный сбой в ее логике. Если ты знаешь, что тебя что-то убивает, почему не позволить этому опыту пролить свет на твою жизнь, почему не задуматься, что это может значить, кроме базовых фактов биологии? Как сказал хирург Акер, мы всё равно все умрем.
* * *
