— А теперь грустная часть истории. Норман с женой переехали в Чикаго. А вскоре Шарлотт предстояла серьезная операция. Норман и его жена совсем пропали. Я знал, что им было известно об операции, но они ни разу не позвонили спросить, как у Шарлотт дела. Мы очень обиделись и прервали с ними отношения. Я потом не раз сталкивался с Норманом, и он пытался со мной помириться. Но я отказывался — меня не устраивали его объяснения. Я из гордости отталкивал его.
Морри закашлялся.
— Митч… несколько лет назад… он умер от рака. Мне очень тяжело. Я ведь его так и не видел. И так и не простил. А теперь мне больно…
Морри заплакал — тихо, беззвучно. Я продолжал втирать крем в его онемевшие пальцы. А он, окунувшись в воспоминания, продолжал плакать еще пару минут.
— И не только других мы должны простить, Митч, — почти шепотом продолжал Морри. — Мы должны простить и себя тоже.
— Себя?
— Да, себя. За все, что нам не удалось сделать. За все то, что мы должны были бы сделать. Нельзя увязать в сожалениях о том, чего не случилось. Это очень мешает, когда оказываешься в том положении, в котором сейчас я. Мне всегда хотелось достичь большего в своей работе; написать больше книг, чем я написал. Я, бывало, корил себя за это. Теперь я вижу: это ни к чему. Примирись. Примирись с собой и со всеми, кто вокруг тебя.
Я наклонился к Морри и бумажным платком промокнул ему слезы. Морри заморгал. Его шумное дыхание напоминало легкий храп.
— Прости себя. Прости других, Митч. Не жди. Не всем дается на это время, как сейчас дается оно мне. Не всем так везет.
Я бросил бумажный платок в корзину для мусора и снова принялся за его ноги. Везет? Я надавил пальцем затвердевшую плоть, а он этого даже не почувствовал.
— Натяжение противоположностей, Митч. Помнишь? Силы, что тянут тебя в разные стороны.
— Помню.
— Я скорблю об ускользающем времени, но и радуюсь, что у меня есть шанс поправить что можно.
Мы сидели в молчании. В окно хлестал дождь. За спиной Морри гибискус все еще не сдавался, маленький, но крепкий.
— Митч, — шепотом позвал меня Морри.
— Да? — Я теребил его пальцы, поглощенный своим занятием.
— Посмотри на меня.
Я наткнулся на его проницательный взгляд.
— Я не знаю, почему ты вернулся ко мне. Но я хочу сказать тебе… — Он замолчал — голос его будто оборвался. — Если б у меня мог быть еще один сын, я бы хотел, чтоб это был ты.
Я опустил глаза и принялся еще сильнее растирать отмирающую плоть его пальцев. На мгновение мне стало страшно: а что, если принимая это признание, я предаю своего отца? Но, подняв глаза, я увидел лицо Морри, улыбавшегося сквозь слезы, и понял: в такие мгновения предательства быть не может.
Теперь страшным стало другое — сказать «прощай».
— Я выбрал себе погребальное место.
— Где же это?
— Недалеко отсюда. На холме под деревом, возле пруда. Тихое, безмятежное. В таком месте хорошо размышлять.
— Вы там собираетесь размышлять?
— Я там собираюсь лежать мертвым.
Морри зашмыгал. И я вместе с ним.
— Ты будешь приходить меня навещать?
— Навещать?
— Так, прийти поговорить. Например, во вторник. Ты же всегда приходишь ко мне во вторник.
— Мы ведь люди вторника.
— Точно. Люди вторника. Так что, придешь?
Как же он ослабел за эти последние дни.
— Посмотри на меня, — попросил Морри.
— Смотрю.
— Так ты придешь ко мне на могилу? Рассказать о своих проблемах?
— О моих проблемах?
— Да
— И вы мне поможете их решить?
— Помогу чем смогу. Как обычно.
Я представляю себе его могилу на холме возле пруда — клочок земли, куда его поместят, засыплют землей и положат сверху камень. Через несколько недель? Или несколько дней? Я представляю, как сижу там один, скрестив руки на коленях, уставившись в пространство.
— Это будет совсем не как обычно. Я не услышу, как вы говорите.
— А… как я говорю…
Морри закрывает глаза и улыбается.
— А давай сделаем так. После того как я умру, говорить будешь ты. А я буду слушать.
Вторник тринадцатый. Мы говорим о совершенном дне
Морри захотел, чтобы его кремировали. Он обсудил это с Шарлотт, и они решили, что так будет лучше. Морри пришел навестить его давнишний друг Эл Аксельрод, раввин из университета Брандейса, которого они попросили вести похоронную службу, и Морри сказал ему, что предпочитает кремацию.
— И еще, Эл…
— Что, Морри?
— Проследи, чтобы меня не пережарили.
Раввин остолбенел. А Морри теперь мог с легкостью подшучивать над своим телом. Чем ближе он был к концу, тем больше ему казалось, что тело — лишь шелуха, оболочка души. Оно увядало, превращаясь в бесполезные кости и кожу, и потому с ним теперь легче было расстаться.
— Мы страшно боимся самого вида смерти, — сказал Морри, когда я сел рядом с ним.
Я поправил микрофон у него на воротнике, но он все равно падал. Морри закашлялся. Он теперь кашлял почти без остановки.
— Я на днях читал книгу. Так в ней сказано, что как только кто-то умирает в больнице, его сразу накрывают простыней, подвозят к чему-то вроде люка и спускают вниз. Стремятся поскорее убрать умершего куда подальше. Как будто смерть заразна.
Я возился с микрофоном, а Морри наблюдал за моими руками.
— А она не заразна. Она так же естественна, как и жизнь. Она — часть врученного нам комплекта.
Морри снова закашлялся, а я весь напрягся, в любую минуту готовый ко всему. Ночью профессору теперь было совсем худо. Поспать удавалось лишь час-другой, а потом он просыпался от дикого, удушающего кашля. Дежурившая медсестра входила в спальню, стучала по его спине, пытаясь выбить мокроту. Но даже если удавалось привести дыхание в «норму» — а удавалось это теперь только с помощью кислородного аппарата, — на следующий день Морри был совершенно разбит.
Из носа у него теперь торчала кислородная трубка. Я с ненавистью смотрел на этот символ беспомощности. Так и хотелось ее выдернуть.
— Прошлой ночью… — тихо заговорил Морри.
— Да? Прошлой ночью?
— У меня был жуткий приступ. Он длился долгие часы. Я думал, что не выживу. Кашель не прекращался. Дыхания почти не было. Вдруг у меня закружилась голова… и я ощутил какую-то умиротворенность; я почувствовал, что готов отойти.
Глаза Морри расширились.
— Митч, это было совершенно невероятное ощущение. Чувство принятия того, что происходит, чувство умиротворенности. Я подумал о том сне, что видел на прошлой неделе, — сне, когда я переходил мост в неизвестное. Это было ощущение готовности идти туда, куда предназначено.
— Но ведь этого не случилось?
Морри помолчал. А потом легонько замотал головой:
— Нет, но я почувствовал, что способен это сделать. Ты понимаешь? Это то, что необходимо каждому. Примирение с мыслью о смерти. Если б мы знали, что в конечном счете можем примириться со смертью, нам бы тогда было по плечу и то, что еще труднее.
— Что же это?
— Примирение с жизнью.
Морри попросил, чтобы я принес ему гибискус, стоявший на подоконнике позади него. Я поставил растение на ладонь и поднес к его лицу. Морри улыбнулся.
— Умирать естественно, — повторял он. — Смерть наводит на нас такой ужас только потому, что мы не считаем себя частью природы. Мы думаем, раз мы люди, значит, мы выше природы.
Морри улыбнулся цветку.
— Нет, мы не выше ее. Все, что рождается, умирает. — Морри посмотрел ка меня. — Ты с этим согласен?
— Да.
— Ладно, — прошептал он, — а теперь о преимуществе. Все-таки мы отличаемся от растений и животных. До тек пор, пока мы любим друг друга и сохраняем это чувство любви, мы, умирая, не исчезаем. Нежность не умирает. Воспоминания не умирают. Ты продолжаешь жить в сердце каждого, чьей жизни в свое время коснулся любовью и заботой.
Голос его задрожал. Это обычно означало, что ему надо передохнуть. Я поставил растение на место и пошел выключить магнитофон. Но до того как я успел его выключить, он записал последнюю в тот лень фразу Морри: «Смерть завершает жизнь, но не отношения».
Поиски средства для лечения болезни Лу Герига продолжались, и скоро должно было появиться новое экспериментальное лекарство. Оно не вылечивало, но замедляло развитие болезни на несколько месяцев. Морри о нем слышал, но он уже был в иной стадии, к тому же появиться в продаже лекарство могло только через несколько месяцев.
— Не для меня, — решительно отверг лекарство Морри.
С тех пор как Морри заболел, он ни разу не тешил себя надеждой вылечиться. Свое положение он оценивал более чем трезво. Однажды я спросил его: если по волшебству он бы вдруг выздоровел, стал бы он со временем таким, каким был прежде?
Морри покачал головой:
