*
Когда лопается этот пузырь, мы начинаем входить в сверхчеловечество. Начинаем входить в Гармонию. О! пузырь не лопается нашими усилиями, он не уступает совокупности добродетелей и медитаций, которые, напротив, все больше упрочняют его, окрашивают его так мило сверкающим, таким притягательным светом, что он действительно нас пленяет, и чем прекраснее этот пузырь, тем более прочно мы им схвачены, более захвачены нашим благом, чем больше наши беды — нет ничего более жесткого в мире, чем истина, пойманная в ловушку: она превращает ловушку в райскую силу. Но Истина, Великая Истина, прекрасная Гармония, не позволяет себе попасть в нашу западню, она не считается ни с нашими добродетелями, ни с нашими накопленными заслугами, ни с нашими гениальными способностями, ни даже с нашей темной малостью — и что велико, что мало и темно, или менее темно под дрейфом галактик, которые выглядят пылью великого Солнца? Истина, несказанная Сладость вещей и каждой вещи, живое Сердце миллионов существ, которые не знают, не требуют, чтобы мы стали истинными, чтобы наделить нас своей истиной — и кто сможет стать истинным, кто сможет стать чем–то другим, чем он есть на самом деле? Мы способны на нищету и горе вне всякой меры, мы способны на малость и еще на малость, на ошибку, которая хвастает своим зерном истины, на знание, которое спотыкается о собственные рытвины, на благо, которое является тенью своего собственного тайного зла, на свободу, которая заключила себя в собственное спасение — мы способны страдать и еще страдать, и даже наше страдание является скрытой отрадой. Истина, легкая Истина ускользает из наших темных или светлых сетей; она течет, она струится, она дует с ветром, ниспадает каскадом из источника, ниспадает везде, ибо она является источником всего, она даже шепчет в глубине нашей лжи, подмигивает в нашей темноте и смеется над нами; она устраивает для нас свои легкие ловушки, такие легкие, что мы не видим их, подает нам тысячу знаков в каждое мгновение и везде, но таких мимолетных, таких неприметных, столь противоречащих нашей привычке видеть, столь мало серьезных, что мы проходим мимо них. Мы ослеплены. Или мы лепим красивые этикетки, чтобы втянуть их в свою магию. И Истина смеется дальше. Она играет с нашей магией, она играет с нашим страданием и нашей геометрией, она играет с сороконожкой и со статистиком, она играет со всем этим — она играет всем, чего мы хотим. И затем, однажды, мы действительно больше не хотим ничего, мы не хотим больше ничего из всего этого, не хотим ни нашей позолоченной нищеты, ни наших притягательных свечений, ни нашего добра, ни нашего зла, ни всего этого многоцветного ряда, где каждый цвет переходит в другой, надежда переходит в отчаяние, усилие отдает рикошетом, небеса оборачиваются тюрьмой, вершины обрываются в бездны, любовь превращается в ненависть, и каждая победа оборачивается новым поражением, как если бы каждый плюс тянул свой минус, каждое «за» влекло свое «против», и все бесконечно шатается вперед–назад, вправо–влево, ударяясь о стену одной и той же тюрьмы, белой или черной, зеленой или коричневой, золотой или менее золотой. Мы не хотим больше ничего этого, мы — это просто крик нужды в глубине, этот зов воздуха, этот огонь ради ничего, это совсем маленькое бесполезное пламя, которое сопровождает каждый наш шаг, идет с нашими печалями, идет и идет день и ночь, в добре и в зле, на вершинах и в низинах и везде. И этот огонь вскоре становится нашей каплей добра во зле, нашей крупицей сокровища в нищете, нашим проблеском в хаосе, всем, что остается от тысячи жестов и преходящих свечений, крохотным ничто, что есть все, крошечной песней большой идущей нищеты — у нас больше нет ни добра, ни зла, ни высокого, ни низкого, ни света, ни тьмы, ни завтра, ни сегодня; все одинаково — это нищета в черном и белом, но у нас есть это верное крошечное пламя, это завтра сегодняшнего дня, этот шепот сладости в глубине печали, эта добродетель нашего греха, этот теплый глоток существа в вершинах и в низинах, днем и ночью, в позоре и в радости, в уединении и в толпе, в одобрении и в неодобрении — все равно — это горит, это пылает: это завтра, это вчера, это сегодня и всегда, это наша единственная песня существа, наша маленькая нота огня, наш рост маленького пламени, наша свобода маленького пламени, наше знание маленького пламени, наша вершина маленького пламени в пустоте бытия, наша безмерность крошечного пламени, которое поет, неизвестно почему. Это наш спутник, наш друг, наша супруга, наш носитель, наша страна — это есть. И это хорошо. Затем, однажды, мы поднимаем голову, и больше нет пузыря. Есть этот Огонь, который сладко горит повсюду и который распознает все, который любит все, который понимает все, и это как безоблачное небо; это так просто, как мы никогда не думали об этом, это так спокойно, как океан в каждой капле, такое улыбчивое, такое ясное, что оно проходит через все, входит везде, проникает повсюду — играет здесь и там, прозрачно как воздух, это как ничто, которое меняет все, и это, возможно, есть все.
Тогда входишь в Гармонию нового мира.
Этой Гармонии касались некоторые поэты и мудрецы, и редкие музыканты слышали ее и пытались перевести несколько нот этой поющей необъятности. Она течет там вверху, на вершинах сознания, это ритм, который идет без конца, без верха и низа, через голубые вечности, который течет и течет как радость, поющая сама себе, который несет свой необъятный поток над вечными холмами, который несет свою звездную гальку и все земли и все моря, который несет все в своем раскатистом спокойном порыве: невыразимый звук, который содержит все звуки и все ноты в одной ноте, это сплав музыки, золоченый разряд, однажды брызнувший из глубины времен, как крик любви или крик радости; чистый триумф, который в едином взгляде видел все миры и все века, и печаль ребенка на берегу этой голубой реки, и сладость рисового поля, и смерть этого старика, крошечную безмятежность листика, подрагивающего на южном ветру, и другое, несчетное другое, которое всегда то же самое, которое приходит и уходит по великой реке, пересекает здесь и там, проходит, никогда не проходя, растет и исчезает вдали, в великом золотом море, откуда оно пришло, переносимо маленьким ритмом великого ритма, маленькой искрой великого неумирающего золотого огня, маленькой упорной нотой, которая проходит через все жизни, все смерти, все печали и все радости; невыразимое расширение синего пространства, которое наполняет легкие каким–то вечным воздухом, словно воскрешая; расцвет музыки повсюду, как если бы пространство было только музыкой, только поющей голубизной — могучим торжествующим течением, которое уносит нас навсегда, как бы окутывая своими крыльями славы. И все исполнено, вселенная есть чудо.
Но земля, маленькая земля кружится внизу, кружится в своей печали, она не знает, она не видит радости, которая ее несет, которой она является — ибо как можно быть без этой радости, которая содержит все, без этой памяти радости, которая упорствует и притягивает в сердце существ и вещей?
Я, Земля, я имею силу более глубокую, чем сила Небес;
Моя одинокая печаль превосходит их розовые радости,
Она есть красное и горькое семя семикратных восторгов;
Моя немота наполнена эхом далекого Голоса.
Через меня последнее конечное, страстно желающее, стремится
Достичь последней неизведанной бесконечности,
Вечное разбито на мимолетные жизни
И Божество замуровано в грязи и в камне.[28]
И Ритм, великий Ритм, разделился, раздробился, распылился, чтобы войти в сердце своего мира и сделаться размером с сороконожку или с маленький листик, подрагивающий на ветру, чтобы стать понятным мозгу, стать любимым прохожему. Мы выдергивали из него синкопированные музыки, красочные картины, радости, печали, поскольку мы не могли выдержать это течение, не дробя его. Мы делали из него уравнения, поэмы, архитектуры, ловили в западню наших машин, заключали в амулет или в мысль, потому что мы не могли больше выдержать давления великого прямого потока. И мы творили подземелья, преисподнии из–за отсутствия этого ритма, из–за нехватки вечного воздуха, из–за удушья маленького человека, который верит только в свою печаль, только в кнопки своей машины и в стены своего интеллекта. Мы делили, умножали, разлагали, расщепляли до бесконечности, и мы не видим больше ничего, мы не понимаем больше ничего, потому что мы утратили единственное маленькое дыхание великого дыхания, единственный маленький луч великого Направления, маленькую ноту, которая любит все, понимает все. И поскольку мы закрыли все вокруг нас, забаррикадировались в скорлупе, забронировались в нашей мыслящей логике, нахлобучили шлемы и окружили себя несомненными антеннами, то мы заявляли, что этой Гармонии, этого Ритма здесь нет, что он далеко, далеко наверху, в раю наших добродетелей, или что это только потрескивание наших маленьких антенн, сон или мечта коллективного несознательного, продукт эволюции земляного червя, встреча двух влюбленных молекул — как дикарь минувших времен кроил неизведанные земли, так мы кроили пространство и время, разносили по разным географиям Ганг и Эльдорадо, которое мы еще не пересекли. Но и Ганг, и Эльдорадо находятся прямо здесь, как и множество других чудес, множество других потоков великого Потока; и все здесь есть, под нашими ногами, если мы откроем маленькую скорлупку и перестанем переносить на небеса или в долгий ящик то, что поет каждую минуту и в каждом камне.
