Стало быть, мы пришли к новой смене силы. Это новая сила, какой никогда не было со времен первых антропоидов, прилив силы, не имеющий ничего общего с нашими маленькими философиями и духовными медитациями прошлых веков; это явление земное, коллективное и, возможно, вселенское, столь же радикально новое, как первый наплыв мысли на мир, когда разум возобладал над обезьяньим порядком и перевернул все его законы и инстинктивные механизмы. Но здесь — и это действительно характерно для нового зарождающегося мира — эта сила не является силой абстракции, это не умение обозревать и сводить в одно уравнение разрозненные данные о мире, пока не получится какой–то синтез, всегда хромающий — разум обращает все в абстракцию, он живет в образе мира, в желтом или голубом отражении большого пузыря, подобно человеку внутри стеклянной статуи — это не рефлексирующая сила, которая складывает и вычитает, это не собрание знаний, которое никогда не составляет целого: это прямая сила истины каждого мгновения и каждой вещи, согласование с тотальной истиной миллионов мгновений и миллионов вещей, это «сила вхождения» в истину каждого жеста и каждого обстоятельства, которая гармонизирует со всеми прочими жестами и прочими обстоятельствами, потому что Истина одна, и Я единственно, и если одна точка затронута, то и все остальные точки мгновенно затронуты, как клетки одного и того же тела; это грандиозная сила конкретизации Истины, которая воздействует непосредственно на ту же самую Истину, содержащуюся в каждой точке пространства и в каждую секунду времени или, скорее, которая заставляет каждое мгновение, каждое обстоятельство, каждый жест, каждую клетку материи возвращать свою истину, свою верную ноту, свою собственную силу, погребенную под спудом наших ментальных и витальных наслоений — это грандиозное приведение к истине всего мира и каждого существа. Мы можем говорить о грандиозном Движении «реализации» — мир не реален! Это искаженная видимость, ментальная аппроксимация, которая скорее похожа на кошмар, перевод в черно–белое изображение того, что мы еще не ухватили: у нас еще нет настоящих глаз! Ибо, в конечном счете, есть только одна реальность, и это реальность Истины — истины, которая росла, которая должна была защищать себя за стенами, ограничивать себя и затемняться под той или иной оболочкой, под тем или иным пузырем, чтобы ее могли почувствовать гусеница или человек, а затем распуститься в собственное Солнце, когда раскроются крылья великого Я, которым мы всегда были.
Но эта смена силы, этот переход от косвенных и абстрактных истин разума к прямой и конкретной Истине великого Я происходит не на вершинах Духа, это очевидно — это не имеет ничего общего с ментальной гимнастикой, точно так же, как прежняя сила не имела ничего общего с обезьяньим умением. Эта смена происходит на уровне земли, в самой повседневности, в крошечном, в ничтожный момент, который ничтожен лишь для нас, если мы поймем, что в пылинке содержится столько же силы и истины, как и во всем космическом пространстве. Смена власти затрагивает самые материальные механизмы: эта игра разворачивается в субстанции. Стало быть, она наталкивается на сопротивление, старое как века, на пузырь, который, возможно, является первым защитным пузырем протоплазмы в ее водной яме. Но в конечном счете «оказывается, что сопротивление своим сопротивлением помогает гораздо больше, чем оно препятствует намерению Творца в Материи»[30] и в конечном итоге мы не знаем, найдется ли одно–единственное сопротивление, одно–единственное микроскопическое прикрытие, одна–единственная игра тени и боли, которая тайно не строила ту самую силу, которую мы хотим освободить. Появись слишком рано, истина была бы неполной или невыносимой для других амеб, которые обитают в той же водной яме и которые быстро проглотили бы ее — мы всегда забываем, что составляем одно человеческое тело, и наши ошибки и задержки — это ошибки и задержки всего мира. Но если мы одержим победу здесь, в этой маленькой точке материи, мы одержим победу и во всех точках мира. В действительности, каждый из нас, человеческих существ, имеет потрясающую работу, которую он должен выполнять, если он ее понимает. Наше рождение в этом мире — мистерия гораздо более сильная, чем мы думаем.
*
Искатель уже давно покончил с ментальной механикой, он навел порядок и в витальной механике, и если старые желания, старые воли, старые реакции порой еще замутняют его ясность, то это скорее как кинокадры, которые проецируются на экран, по привычке, но без реальной подоплеки: искатель утратил привычку сидеть в экране и отождествляться с персонажами — он смотрит, он ясен, он наблюдает все, он сосредоточен на своем огне, который разгоняет все облака. С этих пор все больше и больше обнаруживается другой, новый уровень путаницы, другая степень механики (это действительно «путь нисхождения»), механика материальная, подсознательная. И пока искатель не ясен, он не видит ничего, он не способен распутать эти нити, которые так переплетены с нашими привычными действиями, «ментализированы» как все остальное, что они составляют как бы совершенно естественную ткань. Эта материальная, подсознательная механика становится тогда очень конкретной, как верчение мальков в аквариуме. Но речь идет не о мелкой подсознательной мелюзге из психоанализа; эта мелюзга составляет часть ментального пузыря, это просто изнанка маленького поверхностного человека, действие его реакций, узел его желаний, сужение его взлелеянной малости, прошлое его старой маленькой истории в пузыре, привязь его маленького эго, отделенного и привязанного к социальному, семейному, религиозному колышку и к бесчисленным колышкам, которые связывают человека в его пузыре. И мы сильно подозреваем, что эти мечтатели идут грезить в психоаналитический пузырь, как другие ходят грезить в религиозный пузырь ада или рая, который существует только в ментальном воображении людей — но пока находишься в этом пузыре, он неумолим, неопровержим: его ад — это настоящий ад, его спасение — настоящее спасение, и являешься пленником маленького облака, сверкающего или черного. Скажем мимоходом, что не освобождаешься от грязи, роясь в грязи и нездорово бороздя изгибами поверхностной личности — с тем же успехом можно принимать грязевую ванну, чтобы очиститься — освобождаешься из пузыря не светом этого пузыря (как и от зла не добром, которое является изнанкой зла), а благодаря нечто иному, чего нет в пузыре: благодаря маленькому огню внутри и везде, совсем простому, который является ключом круга, и всех кругов, и мира.
Очень трудно описать это подсознательное сопротивление: у него тысяча лиц — столько, сколько индивидов, и в каждом индивиде окраска другая, «синдром», если можно так сказать, другой, каждый держит свой частный театр, со своей мизансценой, своими предпочтительными «ситуациями», со своей маленькой и большой Куклой. Но это одна и та же кукла подо всеми цветами, одна и та же история за всеми словами и одно и то же сопротивление везде. Это это сопротивление. Это точка, говорящая «нет». Она не раскрывается сразу же, она летучая, лукавая. В действительности, мы видим, что она любит свой театр, это смысл ее бытия, ее вкус жизни, и если бы не было больше драмы, которую можно было бы разыгрывать, она бы сама ее сотворила — это великолепный драматург. И это, возможно, даже самый великий драматург всей этой хаотической и болезненной жизни, которую мы видим. Но каждый из нас дает приют своему маленькому «человеку страдания»[31], как называл его Шри Ауробиндо. Мировая драма прекратится, когда мы сами начнем прекращать свои маленькие драмы. И эта кукла проскальзывает между пальцев: изгнанная с ментальной сцены, где она ворочала своей вопросительной и объяснительной механикой — это неутомимый задаватель вопросов, она задает эти вопросы из удовольствия задавать их, и если ответить на все вопросы, она тут же изобретет другие, ибо это также великий скептик — выселенная из разума, она опускается на ступеньку ниже и идет разыгрывать свой номер на витальной сцене. Там она уже на более прочной основе (чем ниже она опускается, тем более прочной становится основа, и в самом низу это сама твердость, превосходный узел, неисправимая точка, абсолютное «нет»). На витальной сцене мы знаем более или менее все ее трюки, ее большую игру страданий и желаний, симпатий и антипатий, ненависти и любви — но, на самом деле, это два облика одной и той же пищи, и зло для нее столь же смачно, как и добро, страдание, как и радость: это лишь склонность глотать в том или ином направлении. Даже милосердие и филантропия очень хорошо служат ее цели: она раздувает их тем или иным образом. Чем более это добродетельно, тем более оно прочно. Идеализм и патриотизм, святые или менее святые цели — ловкая ее провизия. Она владеет искусством прикрываться чудесными мотивами, ее найдешь на благотворительных собраниях и на мирных конференциях — но Мир никогда не наступит, и это понятно, ибо если каким–то чудом наступит Мир или нищета будет изгнана со всей земли, то что останется ей? Изгнанная с этой сцены, эта кукла погружается на ступень ниже и исчезает в подземельях подсознательного. Но не надолго. Там она начинает ясно вырисовываться, если можно так сказать, раскрывать свой настоящий облик; она становится очень маленькой, жесткой, какой–то кривляющейся карикатурой — «мрачный эльф», как назвал его Шри Ауробиндо.
