[Человек] приютил в себе мрачного Эльфа
Влюбленного в печаль и грех.
… …
Серый Эльф содрогается от небесного пламени
И от всего радостного и чистого;
Только из–за удовольствия и страсти и боли
Драма его может длиться.[32]
Этот эльф готов ко всему, он цепляется к чему угодно, извлекает выгоду из самого мелкого дефекта, чтобы вновь захватить свою сцену, малейший предлог — чтобы выпустить свое чернильное пятно и покрыть все во мгновение. Это облако мгновенное, плотное, черное, клейкое. И это предсмертная борьба, ибо он прекрасно знает, что умрет. Это его последняя большая игра. Это то самое, что разыгрывает свою последнюю карту в мире. В сущности, в самой сущности, это узел микроскопической боли, нечто, что боится солнца и радости, нечто, что задыхается и боится простора. Это жесткое, как камень, возможно, столь же жесткое, как первый камень земли. Это темное НЕТ жизни и НЕТ всему. Оно не хочет. Оно здесь, и оно не хочет. Это, возможно, сущность смерти, корень ночи, первый крик земли под жалом Солнца Истины.
Этот эльф здесь до самого конца и края — он, возможно, здесь для того, чтобы заставить нас спуститься на самое дно и открыть наш бессмертный облик под маской смерти. Если бы его не было здесь, мы бы, возможно, все уже сбежали бы на небеса Духа. Но, говорится, что наше бессмертие и наше небо должны делаться в материи и через наше тело.
Если мы схватим этого болезненного эльфа — ибо это само страдание — схватим его в предпоследней степени удушения, то мы раскроем весь повседневный, неуловимый материальный механизм. Это великое сопротивление смене силы, кротовая ограда, которая хочет сдержать закон Гармонии. Вот, стало быть, где разворачивается сейчас битва, в микрокосме и в макрокосме. Это как карикатура (или более точное лицо) всей окультуренной и цивилизованной деятельности блистающего эльфа высших уровней: сомнение, страх, жадность, стягивание на себя — все судороги, хватания и опасения ментального псевдопода. Это крошечное, смехотворное функционирование, и если мы случайно его замечаем, то просто пожимаем плечами и не придаем ему никакого значения. Но мы не правы. Мы смотрим на все с нашей ментальной высоты, как если бы вся эта ерунда не имела бы последствий. Но она имеет грандиозные последствия. Мы не видим этого, потому что живем на своих логических и симметрических облаках, но жизнь скрипит, это грандиозный вселенский скрежет, который уходит своими корнями в эти смехотворные маленькие песчинки. На уровне материи нет «маленьких вещей», потому что там все сделано из маленьких вещей, и эта абсурдная реакция сомнения или страха равносильна ошибке ментального суждения, которое заставляет нас закрыть дверь перед блестящей возможностью. Мы сами постоянно закрываем дверь перед Гармонией, мы поворачиваемся спиной к чуду, запираем возможности и, в довершении ко всему, заболеваем. Потому что на материальном уровне эта Гармония не струится необъятными симфониями по великим артериям духа; она использует то, что есть: она проникает по крошечным каналам, по хрупким волокнам, которые вибрируют в нашем материальном сознании; она входит маленькими каплями, струйками, отдельными порциями, которые кажутся ничем — проходящим веянием, проблеском улыбки, волной нежности без причины — и которые меняют все. Мы не замечаем этого изменения, потому что живем в обычном хаосе, в привычном удушье, но искатель, хотя бы немного проясненный, начинает видеть, чувствовать эти незначительные изменения плотности, эти внезапные закупорки, эти крошечные расширения, эти воздушные ямы в материальной субстанции. Он видит почти мгновенное воздействие этой совсем маленькой эманации сомнения, этого абсурдного опасения, этой напряженности без видимой причины, этой нелепой болезненной фантазии, пересекшей его атмосферу. Он открывает тысячу маленьких скрытных пульсаций, ложных биений, темных импульсов в большом материальном пруду. Он касается пальцем страха, этого большого ненасытного и втягивающегося Страха, который покрывает мир как протоплазма в своей желатиновой мембране — пустяковое прикосновение, малейшее дуновение, крошечный лучик света, и этот страх сжимается, закрывает дверь и сворачивается в шарик в своей мембране. Мгновенная реакция ко всему — это сразу же НЕТ; затем, иногда, вырывается «да», как если бы движимое все тем же страхом не иметь. Он открывает фантастическое болезненное и пораженческое воображение материи, как если бы жизнь представляла для материи некое ужасное вторжение, от которого она никогда не могла оправиться, возможно, выпадение из первичного блаженства камня, нашествие смерти в ее спокойный круг. Все есть повод для катастрофы — великой катастрофы Жизни — ожидание худшего, предвидение худшего, почти что желание и зов худшего, чтобы наконец–то прекратилась эта трагедия жизни, и все вновь бы упокоилось в безмятежной недвижимости праха. Искатель открывает, как рождаются болезни, разлагается материя, старится субстанция — это великая мука жизни, свертывание на себя, внутреннее удушение, отвердение всех маленьких артерий, через которые могла бы проскользнуть капля гармонии, которая лечит все. Он по горло наслышался маленьких стонов, маленьких горечей, ранящих отрицаний материи и особенно — особенно — ее безнадежного лейтмотива: «Это невозможно, то невозможно…». Для нее все невозможно, потому что единственная надежная возможность — это нерушимая недвижимость камня. Потому что всякое шевеление жизни и надежды — это все еще суета смерти. И материя закрывает двери, закрывает свет, отказывается от чуда — все мы отказываемся от чуда, мы прочно уселись на наш рак, мы подвергаем скепсису великую бессмертную Гармонию, мы — карлики земли, которые верят в боль, верят в болезнь, верят в страдание, верят в смерть: это не возможно, не возможно, не возможно…
Тогда искатель начинает усваивать закон Гармонии. Он усваивает его шаг за шагом, методом проб и ошибок, малейших ошибок, которые сеют болезнь и путаницу: на этой стадии переживание разворачивается не в голове и не в сердце, оно происходит в теле. Это самая незначительная игра ощущений, столь же мимолетная, какой могло бы быть первое содрогание радиолярии при смене температуры Гольфстрима, и столь же чреватая физическими последствиями, как гроза над хлебными полями разума или тайфуны над мутными морями витала. Мы столь неповоротливы и тупы на наших «высших» уровнях, что нам надо схлопотать по голове, чтобы понять, что вот этот человек рассержен и что убийство прячется в этих глазах, таких прозрачных; но субстанция тонка; чем больше мы за ней наблюдаем, тем больше открываем ее невероятную восприимчивость, к сожалению, в двух направлениях. Сто раз, тысячу раз искатель сталкивается с этими микро–тайфунами, этими крошечными вихрями, которые внезапно расстраивают равновесие существа, затуманивают все, придают привкус праха и мрачности малейшему жесту, портят воздух, которым дышишь, и портят все — это общая порча, мгновенная, за одну секунду, за десять секунд. Отвердение всего. И искатель как бы внезапно подкашивается усталостью, он видит, как подходит болезнь — и действительно, она несется во весь опор. Какая болезнь? — Эта Болезнь. И смерть подстерегает позади. За секунду, за десять секунд подходишь прямо к сути дела, касаешься этой вещи, она здесь, неопровержимая, раскрыт весь механизм. Это как внезапный зов смерти. А снаружи все одинаково. Обстоятельства такие же, жесты все те же, атмосфера столь же солнечная, и тело живет как обычно. Но все изменилось. Это мгновенная смерть, мгновенная холера. А затем это исчезает, растворяется как облако, и не известно почему. Но если уступаешь, тогда действительно заболеваешь, ломаешь ногу или происходит реальный несчастный случай. И искатель начинает понимать причину этих крошечных нарушений равновесия. Он напал на след самого незначительного ада, который, возможно, является первым семенем большого Зла в миллионе обличий, первой жесткостью великой безмятежной окаменелости смерти. Все содержится там, в черной искре. Но в тот день, когда мы схватим эту крошечную отравляющую вибрацию, мы завладеем секретом бессмертия или, по меньшей мере, секретом продления жизни по желанию. Умирают из–за того, что поддаются, и поддаются тысячи маленьких раз. В каждое мгновение надо подтверждать свой выбор между смертью и бессмертием.
Но это все еще негативный и человеческий способ подходить к переживанию. В действительности, Гармония, чудесная Гармония, которая управляет вещами, не хочет обучать нас законам ада, будь это самый маленький ад; она хочет солнечного закона. Она бросает на нас свои тайфуны, свои болезни, окунает нас в черную яму лишь настолько, насколько это необходимо, чтобы мы усвоили урок — ни минутой больше; и с той секунды, когда мы вернули себе крупицу солнца, маленькую ноту, чудесное маленькое спокойное течение в сердце вещей, все изменено, вылечено, повернуто к свету: это мгновенное чудо. На самом деле это не чудо; чудо есть везде, каждое мгновение, это сама природа вселенной, ее воздух, ее солнце, ее дыхание гармонии; только мы блокируем ее путь, мы строим наши стены, наши науки, миллионы наших приборов, которые «знают лучше», чем эта Гармония. Мы должны учиться позволять течь этой Гармонии, позволять ей делаться — нет другого секрета. Она «ставит нас в трудное положение» не для того, чтобы сокрушить или наказать, а чтобы научить нас технике мастерства. Она в самом деле хочет, чтобы мы действительно стали мастерами своего солнечного Секрета, она хочет, чтобы мы действительно стали тем, кем мы всегда были, свободными и царственными и радостными, и она будет толочь нас и трамбовать до тех пор, пока мы не будем вынуждены постучать в свою солнечную дверь, раскрыть руки и позволить сладости течь над миром и в наших сердцах.
