Хеллингер (обращаясь к деду): Поклонись ему.
Дед глубоко склоняется, затем опускается на колени, склоняется до пола и вытягивает руки вперед в сторону русского солдата.
Хеллингер (через некоторое время, обращаясь к деду): Теперь ляг перед ним на живот.
Дед ложится на живот и протягивает руки русскому солдату. Потом он как умерший поворачивается на бок. Через некоторое время солдат ложится рядом с ним.
Мать склоняется к своему умершему сыну, гладит его по щекам и, всхлипывая, ложится рядом с ним. В это время Хеллингер отворачивает участника в другую сторону.
Хеллингер: Так все кончается. Так все это может пройти.
Обращаясь к участнику: Как ты теперь себя чувствуешь?
Участник: Я смог вздохнуть полной грудью.
Хеллингер: Еще раз посмотри назад. Посмотри, что все это в прошлом.
Обращаясь к заместителям: Хорошо. Спасибо вам всем.
Обращаясь к группе: Теперь на повестке дня снова философия. Мы смотрим на жизнь как целое и ждем, пока покажется нечто. Потом мы с этим согласимся. В последней расстановке мы, например, видели: смерть была хороша для всех. Мой любимый друг Рильке в своей первой Дуинской элегии описывает, что происходит, когда мы скорбим о рано ушедших:
Что им нужно? Последний проблеск сомненья
Погасить я готов, которым порою
В чистом движенье своем хоть немного скованы души[9].
И в этом нет никакой несправедливости. Они ничего не упустили в жизни.
Рильке описывает и включение в движение ухода. Например, как человек расстается с собственным именем: «Бросить имя свое, даже имя свое, Как бросают игрушку разбитую дети»[10]. Все уходит, все уходит. Куда? Этого мы не знаем.
Мой другой большой друг Рихард, еще его зовут Вагнером, говорит о духовном генетическом забвении. Оно в конце — там, где процесс умирания окончен. Умирание начинается со смерти. Смерть — это начало умирания. Завершение требует большего времени, оно длится до того момента, пока мы не приходим к забвению. Как? Мы этого не знаем. Но такие мысли полезны для души.
Это относится и к нашему случаю. Потомки могут расти, только если наконец наступит покой и все пройдет. Только тогда.
Тем, кто остается привязанным к прошлому, делать в принципе нечего. Они навсегда остаются детьми, они никогда не вырастут. Они стараются всю жизнь понапрасну и умирают, не добившись успеха.
Хорошо, конец философии.
Промежуточное замечание: любовь к судьбе
Мы встречаемся с судьбой в каждом человеке, с которым имеем дело. Каждый из них становится нашей судьбой, а мы — его судьбой. Поэтому любовь к судьбе — это любовь к судьбе каждого — судьбе, которую мы встречаем в нем и которая обогащает нас через него; судьбе, которая бросает нам вызов и настигает нас. И это судьба, которая в моем лице обогащает другого, бросает вызов другому и настигает его. Так каждая встреча между людьми — это больше, чем просто встреча между мной и им. Это встреча судеб, которые действуют во мне и в нем, счастливым или несчастным образом, на службе роста или сдерживая его; встреча судеб, которые дают жизнь или отнимают ее.
Любовь к судьбе — это последняя любовь, она требует от нас отдать последнее, дает последнее и отбирает последнее. С этой любовью мы растем и вырастаем из себя самих.
Что это значит для каждого из нас?
Если кто-то, как мне кажется, желает мне зла и делает мне что-то дурное (не важно, каким способом), часто моей первой реакцией становится желание сделать ему тоже что-то плохое, я стремлюсь к компенсации и жажду мести. Но когда я смотрю на него и вижу, что он во власти своей судьбы, что эта судьба становится и моей судьбой, я вижу этого человека не просто как отдельного индивида. Я открываюсь судьбе, и я люблю ее. В этот момент я присоединяюсь к некой судьбоносной силе, та прикасается ко мне, я очищаюсь от всего мелкого и наполняюсь любовью — любовью ко всем.
Если же я в какой-то форме сам становлюсь судьбой для другого и это ранит его, ограничивает, принуждает его к прощанию и расставанию, я противостою чувству вины (ведь я действую не по своему усмотрению или злому умыслу, но потому, что сам в распоряжении судеб — моей и его). И эту судьбу я должен полюбить такой, как есть, и так я становлюсь при помощи судьбы чистым и равноправным.
Кто любит свою судьбу равно как и чужую, такой, какой она становится для меня и для другого собственной судьбой, тот в созвучии со всем миром таким, как есть. Он включен в происходящее и видит его. Его любовь сильна и велика, т. к. это любовь к судьбе.
«Я ничего не скажу» (икота)
Хеллингер (обращаясь к участнику): Ты тоже хочешь представить свой случай? О чем идет речь?
Участник: Речь идет о девушке 19 лет. Она очень хочет пройти обучение, но не может, потому что наряду со многими другими заболеваниями она постоянно икает. Она часто икает бранными словами.
Хеллингер: Ты можешь продемонстрировать, как это происходит?
Участник демонстрирует икоту.
Хеллингер: А бранные слова при этом у нее в мыслях?
Участник: Да.
Хеллингер: Я такого пока не встречал.
Когда некоторые в группе смеются, изображая икоту: Давайте посерьезнее! Мы же хотим помочь девушке.
Обращаясь к участнику: Для кого она это делает, как ты думаешь?
Участник: В ее родительской семье было много происшествий, некоторые — много лет назад.
Хеллингер: Давай начнем с недавних событий, какие были особые события?
Участник: У ее матери и у отца были братья, которые оба рано умерли.
Хеллингер (после некоторого раздумья): А у отца или матери были связи до брака?
Участник: Нет.
Хеллингер: Ты уверен?
Участник: Не совсем.
Хеллингер (обращаясь к группе): Он ответил слишком быстро. В таких случаях я всегда немного глуховат.
Обращаясь к участнику: Расставим детей, мать и отца. И посмотрим.
Участник выбирает заместителей. Он ставит дочь напротив отца на некотором расстоянии. Мать он ставит на некотором расстоянии от отца.
Дочь смотрит в небо, мать смотрит на пол, отец качается. Через некоторое время он хватает себя за горло и медленно отворачивается. Дочь вот-вот упадет влево. Мать повернулась к своему мужу.
Хеллингер (обращаясь к группе): Теперь отец смотрит в небо.
Мать подходит к своему мужу, поддерживает его сзади, чтобы он не упал.
Хеллингер (обращаясь к участнику): Кого в этой семье повесили?
Участник пожимает плечами. Хеллингер ставит напротив отца мужчину.
Отец продолжает держаться за шею, будто ему на шее затягивают петлю. Мужчина открывает рот, будто не может дышать и хочет закричать. Дочь снова стоит прямо.
Хеллингер (обращаясь к этому мужчине): Кричи!
Мужчина открывает рот и оставляет его открытым. Потом он выдавливает из себя крик. Отец ведет себя как повешенный, которому не хватает воздуха. Мужчина открывает рот и высовывает язык как повешенный.
Хеллингер (обращаясь к отцу): Смотри туда, смотри туда!
Затем мужчина с раскрытым ртом валится на пол. Отец опускает руки и смотрит назад, на свою жену. Та качает головой. Хеллингер ставит дочь за родителями.
Отец улыбается матери и поворачивается к ней. Та качает головой.
Хеллингер (обращаясь к дочери): Скажи: «Я ничего не скажу».
Дочь: Я ничего не скажу.
Хеллингер: Как это тебе?
Дочь: Хорошо.
Хеллингер (обращаясь к участнику): Тебе это ясно?
Участник: Да.
Хеллингер (обращаясь к заместителям): Спасибо вам всем.
Обращаясь к группе: Иногда то, что здесь говорится, кажется ужасным. Но это же не взято с потолка. Я внимательно наблюдал за тем, что происходило, и вникал во все детали. На этом и основано мое восприятие.
Во-первых, дочь смотрит в небо, вверх, а отец хватал себя за горло, будто хотел задушить сам себя. Это почти всегда означает повешение. Потом он тоже смотрел в небо. Они смотрели на повешенного. Это был мой образ с самого начала. Это было то, что на поверхности. Вопрос в том, осмелимся ли мы принять то, что внутренне воспринимаем. Я взял заместителя для повешенного и сразу увидел, что ему хочется кричать. Он открыл рот, и было совершенно очевидно, что он хочет закричать. Это была не фантазия, это был образ, который я сразу принял.
