узнала о художнике Филипе Гастоне, запечатлевшем тех, кто пытается ограничить свободу, в карикатурных, гротескных формах, а еще о певице Нине Симон, которая всю жизнь пыталась выразить, каково же это – достичь заветной мечты Райха и быть свободным.
Как и все эти люди, Райх хотел, чтобы мир стал лучше, а значит, он верил, что это возможно. Он считал, что эмоции и политика постоянно влияют на человеческое тело, и верил, что и то, и другое поддается преобразованию и улучшению, что даже в наш поздний век Эдем можно вернуть. Свободное тело – какая прекрасная идея! Несмотря на то, что случилось с Райхом, и на судьбу движений, в которых я участвовала, сквозь десятилетия я всё еще чувствовала этот трепещущий оптимизм: наши тела полны силы, и, более того, сила эта у них есть не вопреки, а благодаря их очевидной уязвимости.
Портрет Сьюзен Сонтаг, сидящей на подоконнике. Фото Марсии Резник. 1977 (Getty)
В семнадцать лет у меня были нерегулярные месячные, а еще акне; первое моя мать сочла достаточно тревожным сигналом, чтобы показать меня специалисту. Мы поехали на машине в Лондон в знойный день мимо пыльных платанов на Кромвель-роуд. В клинике меня отчитали за то, что я приехала с пустым мочевым пузырем, и заставили в наказание выпить несколько стаканов газировки. Специалистка ультразвуковой диагностики поводила датчиком по моему животу, а потом врач сообщил, что у меня поликистоз яичников и для зачатия мне понадобится ЭКО. Позже выяснилось, что это не так, да и в любом случае говорить такое девочке-подростку, пожалуй, опрометчиво.
Заболевание мое было загадочным и по сути неизлечимым: гормональное нарушение, которое проявляется образованием множества наполненных жидкостью фолликулов в яичниках. К симптомам относятся акне, набор веса, выпадение волос и избыточное оволосение; всё это связано с повышенным уровнем тестостерона. Лечиться мне предложили единственным способом – как ни иронично, приемом противозачаточных таблеток, от которых у меня будет хотя бы иллюзия регулярных месячных и, может быть, уменьшатся прыщи, хотя мелкий шрифт предупреждал о возможности и обратного эффекта.
Стояла середина девяностых, и я была помесью панка и хиппи со стрижкой undercut и колодой Таро, обернутой черным шелком. Я не хотела принимать таблетки от симптомов, причину которых не понимала. Бо́льшую часть времени я ощущала себя несуразным оккупантом собственного тела. Я воспринимала его как животное, с которым нельзя договориться, как глупую и не всегда послушную лошадь: она шла куда-то без меня, и тот факт, что мое тело отказывалось работать по часам, обостряло во мне ощущение мистификации. Иногда по ночам я лежала в кровати и пыталась спроецировать свое астральное тело на потолок. А бывало, я просыпалась и понимала, что мое тело парализовано и неподвижно, как бревно, – много лет спустя я узнала, что этот жуткий феномен называется сонным параличом. Я лежала и концентрировала всю свою энергию на непосильной задаче – пошевелить пальцем ноги и рассеять чары. Вдруг я такой бы и осталась, и никто бы не знал, что я всё еще есть внутри?
Примерно в то время мне попался в руки «Холистический травник» Дэвида Хоффмана – библия хиппи с гипнотической спиралью из цветов на обложке. Под его добродушным руководством я начала экспериментировать с травами, записывая свойства и противопоказания в дневник. Я покупала сушеные листья малины и целомудренника в местном магазине натуральных продуктов и пыталась с их помощью нормализовать свои месячные. Звучит как снадобье из сказки, но эти травы обладали реальными, объективными целебными эффектами, по крайней мере в отношении моих яичников.
После мимолетного романа с факультетом английской литературы и года в протестных лагерях я решила поступить на кафедру фитотерапии. Измотанная и выгоревшая после протестов, я невыносимо хотела сделать со своей жизнью что-то положительное, внести вклад в будущее, безопасное для окружающей среды. Я хотела упорядочить свое понимание тела, и меня завораживала мысль о том, что у него есть свой язык, не похожий на речь, но столь же выразительный и содержательный, состоящий из симптомов и ощущений вместо слов. Ученая степень Микки-Мауса, как говорил мой отец, но я вложила в свое образование полные четыре года микки-маусовых трудов плюс базовый годичный курс, чтобы компенсировать пробелы в естественных науках в моем аттестате. Большинство предметов были стандартными, как в любом медицинском вузе, но на курсах лекарственных веществ и ботаники нам преподавали модули и с более колдовским уклоном.
Следующие два года я рисовала каждую кость, мускул и орган в человеческом теле, запоминая их функции и имена, вплоть до самых маленьких косточек в ладони, полулунной и гороховидной, названных так из-за их формы. На коричневой пергаментной бумаге я чертила схемы метаболических преобразований внутри крошечных фабрик клеток. Сначала у меня было только грубое представление о том, как работает тело, но я упорно шла вперед – в восторге и немного в ужасе от того, сколько моей жизни проходит под ватерлинией сознательного контроля. Постепенно понимание становилось четче. Тело – это устройство по обработке внешнего мира, машина трансформации; оно копит, преобразует, выкидывает, разбирает на запчасти.
Мы изучали идеальное тело, его теоретическую версию, а потом – что с ним могло пойти не так, проходили сотни заболеваний, каждое со своей характерной патологией. Процесс отсеивания болезней по признакам называется дифференциальной диагностикой. Мы учились распознавать сердечную недостаточность по утолщению концевых фаланг пальцев, отличать экзему от псориаза по высыпаниям, определять гипертиреоз по глазам навыкате и учащенному пульсу, а синдром Кушинга – по фигуре типа «лимон на палочках».
Нас посвятили в искусство медосмотра в учебной клинике района Бермондси в Лондоне (до джентрификации), где мы полдня, хихикая и смущаясь, меряли друг у друга давление и пальпировали печени и почки, которые нужно было резко зажать ладонями, словно скользкий кусок мыла. Всё имело значение. Если пациент вздрагивал при нажатии у основания ребра, это могло быть признаком заболевания желчного пузыря. Если ногти загибались вниз, как ложки, это могло значить железодефицитную анемию или гемохроматоз. Огромный объем информации сбивал с ног, но при этом имел удивительно упорядоченный характер, по крайней мере на бумаге.
Я начала работать с пациентами на втором курсе. Клиника находилась в центральном Лондоне и предлагала субсидии на медицинские услуги, поэтому контингент там встречался более разнообразный, чем обычно бывает в частных медицинских учреждениях. Мне быстро стало понятно, что постановка диагноза – процесс совсем не такой простой и прямолинейный, каким его описывал Дэвидсон в «Принципах и практике медицины». Для начала, люди часто страдают не одним заболеванием, но сразу несколькими. У старика одновременно могут быть диабет, сердечное заболевание и отекшие
