Хан принял и это предложение, хотя прекрасно понимал, что Елюй Чуцай защищает интересы покоренных народов, а не монгольского войска.
Помимо того, что Елюй Чуцай фактически управлял огромной империей, он постоянно разъезжал из города в город, из деревни в деревню. И все свои средства, заработанные на службе у Великого Хана, раздавал простым людям. Талантливым детям из бедных семей он помогал получить образование. Так более четырех тысяч простых, но способных и образованных людей оказались у власти в Империи.
Все, что делал при жизни этот великий человек, было продиктовано искренним желанием спасти людей, помочь попавшим в беду – то, что в буддизме называют Бодхичиттой. И в то же время Елюй Чуцай был спокойным и мудрым прагматиком, гениальным управленцем, который держал в своих руках бразды правления многомиллионной империей.
Таким образом, он воплотил в своей жизни один из главных принципов буддизма, о котором мы уже говорили выше: «Сострадание без мудрости слепо и немощно. Мудрость без сострадания жестока. И лишь объединив мудрость и сострадание, сможет идущий по Пути достичь блаженного берега Нирваны!»
Совершенство мудрости
В далекие времена жил на земле мудрый брахман. Еще в юные годы ступил он на Путь Бодхисаттвы, совершая подвиги любви и сострадания. Многие годы наставлял он людей, и большинство его учеников пошли Путем спасения и достигли совершенства; весь народ той земли был направлен на благой путь; и закрылись врата погибели, а Путь спасения стал широким, словно дорога для царских колесниц.
Однажды мудрый брахман отправился на прогулку в сопровождении Аджиты, своего любимого ученика, желая полюбоваться видом горных вершин и прекрасных водопадов.
Когда они проходили мимо одной из пещер, брахман услышал странные звуки, доносившиеся оттуда. Он заглянул в пещеру и увидел там изможденную тигрицу, которая едва дышала после трудных родов. От голода ее глаза ввалились, бока запали и видны были ребра. А рядом ползали пятеро маленьких слепых тигрят, подбираясь к материнским соскам. Но тигрица грозила им страшным ревом. И тут брахман с ужасом понял, что обезумевшая от голода тигрица смотрит на своих детенышей как на пищу!
Брахман задрожал от охватившей его жалости к тигрице и ее детям. Позвав Аджиту, он воскликнул: «О, милый Аджита! Сколь ужасна сансара, если от желания спасти себя мать готова разорвать на части собственных детей! Мы не должны допустить, чтобы погибла она и ее дети. Беги скорее в деревню и принеси мясо, чтобы накормить эту несчастную!»
Аджита стремительно помчался вниз по тропе, а брахман подумал: «Зачем искать пищу, когда тело мое способно спасти тигрицу и ее детей? В ближайшей деревне навряд ли найдет Аджита мясо, а если мы промедлим, случится непоправимое…»
И тогда брахман, отринув страх перед смертью, поднялся на высокую скалу над пещерой и бросился вниз, и разбился, упав на острые камни. Тигрица, почуяв запах крови, выползла из пещеры и стала пожирать тело Бодхисаттвы.
Когда Аджита вернулся, так и не найдя мяса, он с ужасом увидел, как тигрица обгладывает кости его учителя. И Аджита заплакал от великой скорби. А после увидел он, как кормит тигрица молоком своих слепых голодных детенышей. И тогда величие совершенного Учителем поступка вытеснило горечь утраты. И Аджита вернулся к другим ученикам и рассказал им об увиденном. И, отринув скорбь, они восславили Учителя, Бодхисаттву, а боги покрыли землю, на которой покоились его кости, прекрасными цветами…»
В дымном мареве пустыни появлялись огромные голубоватые озера, отрывались от земли и таяли в раскаленном воздухе. Шел четвертый день нашего путешествия через Гоби. Колеса велосипедов вязли в песке, и мы понуро брели, толкая тяжело нагруженные машины. Запасы воды были на исходе. Свернув в сторону от железной дороги, связывающей Монголию и Китай, мы хотели срезать петлю магистрали, обходящей барханы Гоби с востока. В итоге оказались среди этих самых барханов, потеряли дорогу и обреченно шагали, ориентируясь по солнцу и компасу.
– Если так дальше пойдет, мы до станции не доберемся, – просипел Денис, мой напарник.
– Бросим велосипеды и двинем пешком, налегке, – ответил я, – а то высохнем в этой пустыне. Если завтра колодец не найдем, так и сделаем…
Как только я договорил, из заднего колеса моего велосипеда раздалось знакомое шипение.
– Опять колючки! Ну откуда они здесь-то взялись? – в сердцах воскликнул я, бросил велосипед и устало опустился на горячий песок.
Денис упал рядом. Мы достали фляги и сделали по маленькому глотку теплой воды, долго держа ее во рту, смакуя слегка отдававшую металлом влагу. Потом развьючили моего железного коня и заменили порванную камеру. Все было готово, чтобы продолжить наш безнадежный путь. И в этот момент мне показалось, что кто-то внимательно наблюдает за нами. Я обернулся. На вершине бархана стоял могучий верблюд, на спине которого восседал старик-монгол. Заметив, что я на него посмотрел, он сделал жест рукой, приглашая следовать за ним, и исчез за барханом.
– Чего это он, а? – вопросительно глянул на меня Денис. – Откуда вообще здесь кочевники?
– Неважно, – ответил я, поднимая велосипед. – Воду он точно пьет, так что пошли за ним!
Мы взобрались на бархан и с радостью увидели стоящую вдалеке юрту. Старый монгол уже спешился и привязывал своего верблюда.
Через несколько минут мы уже сидели на деревянной кровати, и пили показавшийся нам божественным напитком монгольский чай – солоноватый, с маслом и молоком. Старик все это время молчал, и только подливал чай в быстро пустеющие пиалы. Чай скоро кончился, и я попросил, с трудом подбирая монгольские слова: «Усу! Усу болх уу?»
Старик встал и зачерпнул из большой алюминиевой фляги ковш воды. А мы все пили и пили, и не могли остановиться. Наконец, я выдохнул, и сказал, что больше не могу.
– Баярлаа! – благодарно улыбнулся я старику. Он не ответил, сел на низкий табурет, достал трубку и закурил. Я оглядывал юрту – небольшая, старая, на женской стороне пусто.
«Один старик живет, без жены, – подумал я. – И как с хозяйством справляется?»
Неожиданно взгляд мой упал на старенький аккордеон, стоящий в хойморе, на священной стороне юрты. Я показал на него пальцем и спросил: «Болх уу? Дуу болх уу?»
Старик кивнул. Я осторожно взял инструмент, подтянул лямки, тронул клавиши. Аккордеон сипел, из дырявых мехов вылетала пыль, некоторые кнопки западали. Но играть было можно. Я заиграл что-то из классики, поглядывая на монгола. Тот равнодушно курил, не глядя на нас. И вдруг, словно кто-то подсказал мне, что нужно делать, я заиграл «Катюшу». Старик встрепенулся, посмотрел на меня очень внимательно и что-то сказал по-монгольски.
– Я… Я не понимаю… – смутился я и перестал играть. И тут старик закивал, показывая рукой на аккордеон и на меня. Я заиграл, потом запел. Старый монгол слушал внимательно, и только в конце песни я заметил, что руки у него дрожат.
– Орос? Русский? – спросил он.
– Да, из России! Орос, Орос! Москва! – радостно закивал я.
Монгол встал и двумя руками показал сначала на нас, потом на пол юрты и вышел наружу. Вскоре до нас донеслось характерное шарканье ног уходящего верблюда.
– Вы о чем тут руками машете? – шепотом спросил Денис. – И что с дедом-то случилось?
– Не знаю. Я понял так, что он попросил нас здесь его подождать.
– Подождем. Хоть не так жарко, как снаружи.
Прошло какое-то время. Мы выпили еще по ковшику воды и наслаждались домашним уютом. По сравнению с занесенной песком палаткой юрта казалась настоящим домом. Неожиданно дверь распахнулась, вошел хозяин, но не один. С ним приехала пожилая монголка с изборожденным морщинами лицом. Они сели передо мной, и старик показал рукой на аккордеон. Я снова сыграл «Катюшу», потом спел другие военные песни советских лет. Старики слушали молча, и вдруг я увидел, что по морщинистому лицу монгола катятся слезы.
– Война… Халх-Гол война, япон напал. Друг был. Русский друг, – с трудом подбирая слова, сказала бабушка. – Песни пел. Его гармонь был… Погиб он. Гармонь остался. Память…
Старик снова кивнул, показывая на аккордеон, и я заиграл. Но пел с трудом – в горле стояли слезы. Даже мой товарищ, циник и хохотун, притих и внимательно слушал, глядя в пол.
Когда запас военных песен, которые я знал на память, иссяк, старик снова набил трубку, закурил и сказал, внимательно посмотрев на меня:
– Чи бадарчин байн! Сайхан бадарчин!
– Это – имя. Твой имя – Бадарчин! – улыбнулась бабушка.
Старики не отпустили нас, уговорили остаться на ночь. Утром мы подкрепились крепким бараньим бульоном, вдоволь напились чая. Старый монгол наполнил наши фляги и канистры водой и вызвался проводить до какого-то непонятного места, которое он называл «сайхан дзам». Мы подтянули ремни рюкзаков, попрощались с бабушкой и пошли за верблюдом нашего проводника. А бабушка стояла с пиалой молока, кропила им на следы наших велосипедов и что-то тихо повторяла, словно шепча молитву-напутствие.
