– Даже и не вздумай отнять ее у меня!
– Не буду.
– Я все равно уже закончил.
Он потушил окурок сигары о блюдце.
– Видите, вот вы и бросаете курить, как я и говорила.
– Я и не бросал, ты, маленькая…
Он замолчал, прежде чем Лупе успела ответить.
– И я больше не желаю слышать эту твою дурацкую песню.
– Вот, вы уже и ругаетесь меньше.
– Знаешь, ты меня достала! Ты опасна. И я собираюсь пожаловаться твоим дедушке и бабушке. Как бишь их там зовут?
– Хуана и Рауль Салдана. С.А.Л. Д.А.Н.А.
– Какое ужасное имя! Слишком много А.
Лупе не обратила на него внимания и достала пакет с деньгами.
– Я только что закончила продавать лимонад. Заработала двадцать восемь долларов двадцать пять центов.
– На лимонаде?
– Ну, еще чаевые.
Она придвинулась поближе к нему, словно хотела поделиться секретом:
– Мне нужны деньги для особенной цели. На мое quinceañera .
Джонатан состроил гримасу:
– А это что такое? Какое-нибудь ваше пахучее блюдо?
– Это очень большое торжество, когда мне исполнится пятнадцать лет. Значит, я стану женщиной. На празднике в мою честь будут петь серенады, я надену длинное бальное платье и возьму букетик цветов и все такое.
– А я думал, тебе еще только одиннадцать.
– Да, но мне скоро уже двенадцать. И мне нужно уже сейчас начинать копить деньги. Я должна купить самое красивое платье. Я подрабатываю. Может быть, и у вас для меня работа найдется?
– И что ты будешь делать, только досаждать мне? Ты с этим и бесплатно справляешься.
– Серьезно, – произнесла Лупе. – Вам действительно нужна помощь.
Джонатан вздрогнул, будто от боли, пронзившей его при этих словах.
– Некоторые слепые люди заводят собак, – сказала она.
– Хочешь стать моей собакой-поводырем?
– Нет, поводырем Лупе.
– Ты мне не нужна.
– А я вам уже помогала. Сегодня утром я заменила у вас электролампочку. И я принесла посылку, что оставили снаружи. А вчера я принесла вашу почту и газету.
– Ну, я‑то тебя ни о чем не просил, – ответил Джонатан.
– Я знаю, я сама хотела помочь.
Лупе подошла к своей квартире и открыла дверь.
...
– Хочется, чтобы вы были счастливы.
И она закрыла дверь.
Джонатан остался сидеть на стуле. «Счастлив?» – Он покачал головой, и лицо перекосилось, словно от боли.
* * *
Лупе вывела Джонатана из одного из его приступов задумчивости. Он снова мысленно переживал путешествие, совершенное со своим партнером Джорджи в Венецию на его двадцатипятилетие – поистине золотое путешествие, из первых их совместных поездок, когда Джонатану доставляло истинное удовольствие показывать юноше из Индианы место, которое он сам считал одним из чудес света. Они любовались произведениями искусства во Дворце дожей, пили вино на площади Святого Марка, и, скользя по тихим каналам города в гондоле, вслух читали отрывки из «Венецианского купца». Джонатан подумал, что Джорджи потеряет сознание от восторга, впервые увидев Гранд-Канал.
«Ты понимаешь, какая это старина?» – твердил он. У него порозовело лицо от волнения. На глаза упали пряди рыжевато-коричневых волос.
Джорджи родился на Среднем Западе и, кроме Калифорнии, нигде не был. Джонатан учил его всему, что знал сам; показывал, как правильно выбирать вино к ужину, как произносить фамилию поэта Рильке; помогал разобраться в разнице между музыкой Моцарта и Шопена. И то, как Джорджи это воспринимал, доставляло Джонатану огромное удовольствие.
«Без тебя я бы никогда ничего не узнал», – часто повторял юноша, обращая к Джонатану полный обожания взгляд своих светлых глаз, излучающих уважение и любовь.
Действительно, он был самым обворожительным молодым человеком из когда-либо встречавшихся Джонатану. Иногда тому даже не верилось, что ему так повезло.
И все же именно во время этого путешествия у Джонатана зародилось слабое предчувствие, что их отношения не могут продолжаться вечно. Джорджи, который был на двадцать лет моложе Джонатана, в конце концов наскучит художник, он найдет себе кого-нибудь помоложе и привлекательнее, разве не так? Мысль, что Джорджи может умереть раньше его, никогда не приходила Джонатану в голову. И все же его пессимистическая натура всегда словно ждала, что непременно случится несчастье.
Пессимизм он унаследовал от матери, которую называл самой негативно настроенной женщиной на свете. С его точки зрения, Белл Лэнгли родилась не в том месте и не в то время. Эта умная женщина никогда не училась в колледже, а прожила за городом, на ранчо, постепенно тупея от тоски и забот о двух детях, которые ни за что не хотели признавать ее представления о нормальном. Во‑первых, Джонатан, с его излишней педантичностью во вкусах, его отвращением к спорту и пристрастием к дизайну и тканям. Во‑вторых, его сестра Карла, которая очень рано созрела и взбунтовалась против матери сразу, как только смогла. И пока Джонатан сидел дома и занимался шитьем на швейной машине, Карла проводила каждую ночь в компании с молодыми людьми и спала с каждым, кого ей удавалось соблазнить. Однажды Джонатану на глаза попалась запись в блокноте, где она перечисляла свои завоевания на личном фронте, и он остановился на номере 41. Дальше читать не стал. Сексуальную неразборчивость дочери Белл воспринимала как личное оскорбление, как обвинение в плохом воспитании ребенка, как пощечину истинно верующей католичке с ее моральными устоями. Между матерью и дочерью происходили постоянные ссоры с криком и визгом. Ужасно громкие и сильные. Однажды из-за диких воплей у их двери появился краснолицый полицейский.
Отец, которого звали Генри, был другим – более терпимым, мягким и умеющим прощать. Но он был страшно занят на работе – просиживал все время, как в тюрьме, в своей риелторской конторе, тратя жизнь на то, чтобы заработать достаточно денег и прокормить эту ораву нечестивых родственников.
А Джонатан сидел за швейной машиной или рисовал на обратной стороне обойных рулонов; совершал регулярные «набеги» на своего учителя из мастерской, почтальона или клерка из «Севенилевен» [5] . Он хотел как можно скорее уйти из дома. А мать и не думала притворяться, что будет тосковать по нему. Ее очень озадачивала женственная сторона его натуры.
– Мне больше не нужны шторы для кафе. Почему бы тебе не поиграть в мяч? Да выйди ты на улицу, ради Христа, и перепачкайся, что ли!
Она помогла ему устроиться в колледж раньше срока, когда он еще был старшеклассником. Один раз между ними произошла бурная сцена, когда она нашла у него под кроватью непристойные журналы. Правда, это был единственный раз, когда вслух упоминались его сексуальные предпочтения. И все же положение было ужасным.
– Ты маленький извращенец, я всегда это знала. Мне стыдно, что я твоя мать!
– А уж мне-то как стыдно! – крикнул в ответ Джонатан, захлопнув дверь у нее перед носом.
...
И все же он так никогда до конца и не смог разорвать узы, связывающие его с матерью. Иногда ему казалось, что он даже говорит ее голосом. И стоило ему подвести кого-нибудь, сказать колкость или сделать кому-то язвительное замечание, как ее образ оживал снова, словно Белл укоряла его… Почему он считал, что никогда не освободится от нее?
Он поклялся, что после той ссоры ни разу больше ей не позвонит. И сдержал слово. А когда ослеп, решил, что, может, стоит все-таки возобновить общение, ведь он почти всех потерял. Но потом передумал. Если он не поддерживал с ней связь в благополучное, счастливое время, то зачем делать это сейчас, когда ему тяжело? А в обход нее с отцом он связаться не мог. За минувшие годы было всего несколько телефонных звонков по поводу кончины тети или кузины, но в остальном они стали практически чужими.
А о сестре он знал только, что она где-то в Сиэтле, работает на ферме, производящей экологически чистые продукты. Он с трудом мог себе это представить, но это было лучше, чем все, чем она занималась раньше. Если честно, то ему всегда было с ней ужасно скучно.
Вот, пожалуй, и все о семье.
В какой-то степени он был даже рад, что Лупе прервала его воспоминания.
...
«Впереди у меня только добро».
«Я люблю себя, и поэтому думаю обо всех с любовью, ибо знаю, что отдаю, то возвращается ко мне сторицей».
Ближе к концу недели Лупе снова побывала в квартире Джонатана, на этот раз вытирала пыль со всяких безделушек, пока он сидел за столом, подписывая репродукции. Его квартира ей понравилась, с рядами книг, любопытных артефактов и десятками картин, многие из которых были завешаны тканью.
Уборка у нее продвигалась медленно, потому что она внимательно рассматривала каждый предмет и не могла удержаться от расспросов о многих из них.
