— Ты нашел близкого душой человека?
— Ты помогаешь людям?
— У тебя на душе хорошо?
— Ты человечен и добр настолько, насколько можешь?
Я юлил как мог, пытаясь показать Морри, что все эти годы без устали корпел над этими вопросами. Что случилось со мной? Ведь я обещал себе, что никогда не буду работать из-за денег, что вступлю в Корпус Мира, что буду жить только там, где природа дарит вдохновение.
Но вот уже десять лет я в Детройте, работаю в одном и том же месте, хожу в один и тот же банк и к одному и тому же парикмахеру. Мне тридцать семь; подключенный к компьютеру и сотовому телефону, я отлично справляюсь со своими обязанностями — гораздо лучше, чем когда был в колледже. Пишу статьи о богатых спортсменах, которым в большинстве своем плевать на людей вроде меня. Я уже не моложе тех, кто меня окружает, и больше не разгуливаю в серых поношенных свитерах с незаженной сигаретой. И больше не веду нескончаемых споров о смысле жизни, зажав в руке бутерброд с яичным салатом.
Мои дни заполнены до предела, и все же я почти никогда не чувствую, что доволен собой.
Что случилось со мной?
— Тренер, — вдруг вырвалось у меня его старое прозвище.
Морри просиял:
— Точно. Я все еще твой тренер.
Он засмеялся и снова принялся за еду, еду, начатую минут сорок назад. Я следил за его руками: их движения были так робки, словно он впервые в жизни их делал. Он не мог ничего разрезать ножом: пальцы его дрожали. Каждая попытка откусить кусок превращалась в сражение. Прежде чем проглотить еду, Морри прожевывал ее до мельчайших крупинок. Иногда она вдруг соскальзывала у него с губ и ему приходилось класть на стол то, что он держал в руках, чтобы промокнуть рот салфеткой. Кожа на тыльной стороне ладоней была обвислой, в темных пятнах, точь-в-точь как на куриной косточке из супа.
И вот мы — больной старик и здоровый моложавый мужчина — сидели и ели, впитывая тишину комнаты. Тишина эта казалась неловкой, но, похоже, неловкость ощущал только я.
— Умирать — грустно, Митч, спору нет, — вдруг заговорил Морри. — Но жить несчастливо — это уже нечто иное. Среди людей, что приходят навестить меня, так много несчастных.
— Почему?
— Наша культура не поощряет доброты к самому себе. Нас учат не тому, чему нужно. Надо быть очень стойким, чтобы отвергать то, что портит жизнь. И создавать свою собственную культуру. Большинству людей это не под силу. И эти люди несчастнее меня, даже теперешнего, такого больного. Я, может, и умираю, но я окружен любящими, заботливыми людьми. А сколько тех, кто может такое сказать о себе?
Поразительно, но Морри не испытывал к себе никакой жалости. Морри, который больше не мог ни танцевать, ни плавать, ни мыться в ванной, ни ходить; Морри, который уже не был в состоянии ни открыть дверь, ни вытереть себя после душа, ни даже повернуться на бок в постели. Как он может столь спокойно все это принимать? Я наблюдал, как он сражается с вилкой, пытаясь подцепить кусочек помидора, промахиваясь раз за разом — жалкое зрелище, — и тем не менее я не мог не признаться, что в присутствии Морри мне было легко и спокойно, будто обдувало нежным бризом, точь-в-точь как в прежние времена в колледже.
Я бросил взгляд на часы — сила привычки, — становилось поздно, пожалуй, придется поменять время вылета домой, И тут Морри сделал такое, что нельзя забыть и по сей день.
— Знаешь, как я умру? — спросил он.
Я с изумлением посмотрел на него.
— Я задохнусь. Из-за астмы мои легкие не в силах вынести эту болезнь. Она движется вверх по моему телу. Уже завладела ногами. Скоро доберется до рук. А когда дело дойдет до легких… — Он пожал плечами. — Я влип.
Я не знал, что на это сказать.
— Ну, видите ли… Я имею в виду… нельзя ничего знать наперед.
Морри закрыл глаза.
— Я знаю, Митч. Но ты за меня не бойся. Я прожил хорошую жизнь, и мы все знаем, что это должно случиться. У меня еще в запасе четыре-пять месяцев.
— Ну что вы, никто не знает…
— А я знаю, — мягко сказал Морри. — Есть даже такой тест. Доктор показал мне.
— Тест?
— Вдохни несколько раз.
Я вдохнул.
— Теперь вдохни еще раз, но на этот раз задержи дыхание и посчитай про себя до тех пор, пока тебе не надо будет вдохнуть снова.
Я вдохнул и принялся считать:
— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… — На семидесяти счет прервался.
— Хорошо. У тебя здоровые легкие. А теперь следи за мной.
Морри вдохнул и начал отсчет тихим, дрожащим голосом:
— Один, два, три, четыре, пять… восемнадцать.
Он остановился и глотнул воздух.
— Когда доктор первый раз попросил меня проделать это, я досчитал до двадцати трех. Теперь уже восемнадцать.
Морри закрыл глаза и покачал головой:
— Мой бензобак почти пуст.
Я почувствовал, что больше мне не выдержать. То, что я увидел, для одного дня было предостаточно.
Я попрощался с Морри и обнял его.
— Приезжай навестить своего старика-профессора.
Я обещал, что приеду, при этом стараясь не вспоминать о том, как однажды уже обещал ему то же самое.
В книжном магазине университета я покупаю то, что Морри велел нам прочесть. Я покупаю книги, о существовании которых прежде и не подозревал: «Юность и кризис», «Я и ты», «Раздвоение личности».
До колледжа я понятия не имел, что изучение человеческих отношений может быть научным. Пока не встретился с Морри, я этому просто не верил.
Его страсть к книгам — подлинная, и ею нельзя не заразиться. Иногда поте занятий, когда класс пустеет, у нас начинается серьезный разговор. Морри расспрашивает меня о жизни и тут же цитирует Эриха Фромма, Мартина Бубера или Эрика Эриксона. Часто, давая совет, он ссылается на их мнение, хотя сам считает так же. Именно в эти минуты я понимал, что он не «дядюшка», а истинный профессор. Как-то раз я стал жаловаться, что в моем возрасте трудно разобраться в том, чего от меня ждет общество и чего хочу я сам.
— Я тебе когда-нибудь рассказывал о напряжении противоположностей?
— О напряжении противоположностей?
— Жизнь — это череда напряженных рывков вперед и назад. Хочешь сделать одно, а надо делать совсем другое. Или тебя ранит нечто, что вовсе ранить не должно бы. Ты принимаешь многое как само собой разумеющееся, прекрасно зная, что ничто в этом мире нельзя принимать как само собой разумеющееся. Напряжение противоположностей подобно натяжению резинки, и большинство из нас живет где-то в центре, в самом напряженном месте.
— Похоже на соревнование по борьбе, — замечаю я.
— Соревнование по борьбе, — засмеялся Морри. — Что ж, можно представить жизнь и так.
— И кто же в этой борьбе побеждает? — спрашиваю я.
— Кто побеждает? — Он улыбается — кривые зубы, глаза в морщинках. — Любовь побеждает. Всегда побеждает любовь.
Несколько недель спустя я летел в Лондон освещать Уимблдонский турнир, важнейшее мировое теннисное соревнование, одно из немногих, где толпа не обшикивает участников и на автостоянке нет пьяных. В Англии было тепло и облачно. Каждое утро я проходил по затененным улицам возле теннисных площадок мимо подростков, выстроившихся в очередь за лишними билетами, и торговцев клубникой и сливками. Возле ворот в газетном киоске продавалось с полдюжины цветастых британских бульварных газет с фотографиями полуобнаженных женщин и незаконно снятых членов королевской семьи, с гороскопами, спортом, лотереями и минимумом настоящих новостей. Главный заголовок газеты всегда был написан на маленькой доске, прислоненной к пачке последнего выпуска, и обычно выглядел примерно так: «У Дианы неприятности с Чарлзом!» или «Газза — команде: „Дайте мне миллионы!“».
Люди расхватывали эти газеты и жадно поглощали сплетни, точь-в-точь как и я в свои прошлые приезды. Но теперь, стоило мне прочесть что-либо глупое или бессмысленное, тут же почему-то вспоминался Морри. Я представлял, как он сидит в своем доме и впитывает каждое мгновение, проведенное с любимыми им людьми. А я в это время трачу бесчисленные часы на то, что для меня не имеет ни малейшего значения: на кинозвезд, суперманекенщиц, последний скандал с принцессой Ди, или Мадонной, или сыном Джона Кеннеди. Как это ни странно, но я завидовал тому, как Морри проводит время, хотя и с горечью думал о том, как мало этого времени у него остается. Почему нас заботят все эти никчемные люди? Дома, в Америке, в полном разгаре был процесс над О. Дж. Симпсоном, и многие тратили на его просмотр все свои обеденные перерывы, а все, что не могли увидеть днем, записывали на пленку, чтобы посмотреть вечером. Эти люди не были знакомы с Симпсоном и не знали никого из тех, о ком шла речь на суде. И тем не менее они жертвовали днями и неделями жизни, целиком поглощенные чужой драмой.
