На ярмарке вы научились быть слишком серьезными. Тогда и церкви ваши стали серьезны. Ваши боги не умеют улыбаться.
Христиане говорят, что Иисус никогда не улыбался, не смеялся. Какая нелепость! Иисус не смеется? Кому же тогда смеяться? Если даже Иисус не смеется, тогда смех становится совершенно невозможен. На самом деле, только ему и смеяться; только он может смеяться и наслаждаться смехом.
В Индии мы не признаем мир всерьез. Мы называем его божественной лилой, божественной игрой; в лучшем случае — шутка, притча, драма, прекрасно рассказанная, но тут нет ничего серьезного.
Я несерьезен; и, что бы я ни говорил, я говорю в очень несерьезном духе. Конечно, я искренен, но не серьезен. Что бы я ни говорил, я на самом деле хочу передать это вам, но если это не передается, я не буду расстроен. Если передается, я не буду гордиться. Если я полностью потерплю неудачу или вполне преуспею — все едино. Вот почему я несерьезен.
Вы здесь, быть может, всерьез, но постепенно я смогу убедить вас не быть серьезными, так как серьезность — это тень эго. Без "я" нельзя быть серьезным. Просто без "я" серьезность исчезает, потому что, когда нет "я", исчезает смерть. Умирает только "я", а не вы сами. Вы никогда не умирали и никогда не рождались. Вы всегда были здесь. Вы часть всего этого существования, вас нельзя отделить от него.
Иногда вы могли быть в деревьях, вы могли быть деревом. Иногда — в птицах, вы могли быть птицей. Иногда — камнем, иногда — потоком, падающим с Гималаев. Миллионы способов. Миллионы форм. Миллионы имен. Да, вы существовали самым разным способом, Никогда не было, чтобы вас не было; никогда не будет, что вас не будет, — форма меняется; то, что лишено формы, длится и длится.
Тут нечего быть серьезным. Но "я" боится, взвешивает. Приближается смерть. "Я" — это вес. "Я" не может смеяться.
Все мои старания — создать в вас такой глубокий смех, чтобы он остался при вашем исчезновении. Танец остается, танцующий исчезает. Тогда жизнь становится необыкновенно прекрасной — и только тогда жизнь прекрасна.
Так что не думайте обо мне, как о других религиозных деятелях, которые очень серьезны. Если они серьезны, они не могут быть религиозны — это мой критерий. Если ваши святые не могут смеяться, они, в лучшем случае, — подавившие себя грешники. Потому что подавивший себя не может смеяться, он всегда боится. Вместе со смехом можно выпустить наружу многое другое. Теперь он не может выпустить наружу только один смех. Ведь ему приходится подавлять в себе все: секс, раздражение, зависть, ненависть, любовь. Нельзя выражать только часть себя: или вы выражаете себя полностью, или все в себе подавляете. Вашим, так называемым, святым приходится подавлять себя полностью. А по мне, святой тот, в ком нет ни малейшего подавления, во всем его существе. Когда он смеется, то смеется. Вовлечено все его существо — все в нем колышется от смеха.
Запомните это — и особенно в связи с хасидизмом. Хасидизм создал величайшую традицию смеющихся святых; это один из прекраснейших вкладов хасидизма.
Хасидский мудрец не из тех, кто отрекается от мира. Он живет в мире, потому что отрицание его — слишком серьезно. Он не уходит с ярмарки — он поднимается над ней. Он живет там же, где и вы, но живет по-другому. Он живет рядом с вами, но, в то же время, он существует где-то еще. Он соединил сансару — мир и саньясу — отречение.
Когда я посвящаю вас в саньясу, я делаю то же, что и хасид. Я не говорю вам: отправляйтесь в Гималаи — это было бы выбором, а выбор всегда серьезен: что-то приходится оставить, отрезать часть своего существа,, искалечить себя.
Выбирая, вы двигаетесь в определенном направлении; тогда целое не воспринимается. Если вы живете в мире, то отвергаете отречение, саньясу, вы отвергаете медитацию. "Это не для нас, мы люди этого мира". Но приходит день, когда вы уже сыты этим миром по горло, и оставляете его. Теперь вы боитесь в него вернуться. "Мы не от мира сего. Мы живем вне мира!" Но и в том, и в другом говорит только половина вашего сердца, вы не целы, вы не полны.
Хасидский мудрец полон. Он живет в мире, живет так же, как все. У него нет мании величия по поводу своей необычайности. Ему нет нужды ее показывать. Он есть!
Есть другие святые, которым нужно убеждать всех, что они особенные. Сама эта нужда показывает, что в глубине они очень обычные: это часть обыденного сознания — быть всегда нужным, желанным, желать, чтобы другие думали и чувствовали, что ты не такой, как другие: "Я особенный".
Как-то я ехал в поезде. В моем купе было еще трое людей. Они разговаривали обо всем на свете. Ехать было далеко, надо было чем-то заняться. Заговорили о счастье. Один был очень богат, он сказал: "Я счастлив, у меня есть все, что мне нужно. Я преуспел, я достиг". Я взглянул на его лицо — ни следа прибытия, только невроз. Даже то, как он говорил — с такой уверенностью — было только желанием скрыть глубокую нервозность. Видно было, что внутри он дрожал, как лист на ветру. Он только делал вид. "Я достиг счастья", — говорил он. Но глаза его были, как пустыня: ни тени счастья, ни тени зелени. Он был почти мертв, опустошен, изношен.
Другой был членом политической партии. Он говорил: "Я счастлив, я нужен партии. Без меня они не победят на предстоящих выборах. Я нужен. В этом мое счастье".
Один думает, что счастлив, потому что накопил много богатств. Что общего у счастья с богатством? Богатство снаружи, счастье -внутреннее цветение. Счастлив может быть и бедный. Оно никак внутренне не связано с бедностью или богатством. Нищий, подобный Будде, может быть счастлив. А тот, кто говорит, что счастлив, потому что достиг больших богатств, только дурачит себя и притворяется.
Другой сказал: "Я счастлив, потому что я нужен". Когда в вас нуждаются, к вам приходит определенная значительность. Вы думаете, что существенны для кого-то или для партии, религиозной группы. Но счастье не зависит от других. Если партия найдет себе получше него (или похуже, что для них одно и то же), это будет для него страшным ударом. Если так, то это не счастье, а просто прикрытие действительности ласкающим душу словом.
Еще там была женщина. Она тоже сказала, что счастлива: у нее пятеро детей, прекрасные люди, уже взрослые. В них осуществились ее надежды. И муж искренне любит ее, он всегда был ей верен. В молодости она, должно быть, была красива. Теперь ей уже за 50; остался один скелет, одно воспоминание — воспоминание о прошлом. Глаза потухли, вся жизнь прошла. Сама она не смогла, так что теперь это дело их, ее детей; ей предстоит жить их амбициями.
Счастье никогда не живет чужим. Ему никого не нужно, ему хватает и себя. А она подчеркивает, что муж был верен ей, но видно: что бы она ни говорила, сама она не очень этому верит — все ведь видно по глазам. И вообще, говоря, что муж вам верен, вы выдаете свои подозрения. Или, что жена вам верна: отголосок сомнения. Потому что верность не знает сомнений и не думает о верности. Если это настоящая верность, вы о ней не знаете. Иначе где-то изнутри ее подгрызает червь сомнения.
Потом все повернулись ко мне и спросили: "Ну, а вы?"
"Я никогда не пытался быть счастливым, — ответил я. — И не принадлежу никакой организации, религии или еще чему-нибудь. Никому я не нужен; если я кому-то нужен, то это его дело, а не мое. Мне не нужно быть нужным. Что же касается успеха, то я неудачник: мои руки абсолютно пусты.
Честно говоря, я мало интересовался счастьем, потому что я и так счастлив. Просто я счастлив. Без всяких причин".
Если для счастья есть причины, несчастье ждет вас в любой момент. Вы на самой грани несчастья, потому что причина может исчезнуть. Пока вы не счастливы просто, без всяких видимых или невидимых причин, пока вы не просто счастливы — беспричинно, иррационально, абсурдно, сумасшедше, — вы несчастны.
А счастливый не может быть серьезным. Несчастный серьезен, ему чего-то не хватает. Он идет, рыщет, всегда напряжен, движется, стремится куда-то — ждет Годо. Такова натура несчастливого человека.
Я достиг такой глубины, что даже не чувствую достижения. На самом деле, я никогда не отправлялся. Я несерьезен, внешность может обманывать. Вы, быть может, не видели меня смеющимся, но вы слишком серьезны: вам нужен смех. Когда вы просто счастливы, серьезность исчезает, смех исчезает.
Смех ваш болезнен. Вы слишком серьезны. Приходится смеяться.
Очень может быть, что Иисус никогда не смеялся, но христиане неправильно это понимают. Я могу согласиться, что он никогда не смеялся. Это возможно: он сам был смех. Он смеялся глубоко и постоянно. Это было не событием, а процессом. Это не было тем, что приходит и исчезает. Это длилось всегда.
Если вы на самом деле счастливы, то нет нужды в смехе и нет нужды в слезах. И то и другое исчезает. Я несерьезен; я празднующий, просто празднующий. И, говоря с вами, я не излагаю ни учение, ни философию, ни религию — вовсе нет. Я просто хочу разделить с вами мое празднование. Сместитесь от слов к молчанию. Не слушайте слова, слушайте меня. Здесь, именно здесь — весть.
