10
Вот редкие примеры: «Веселая наука», аф. 291; «Заратуштра», Часть третья. Странник; цитируемое мною ниже стихотворение «К идеалу». Есть и другие примеры, но найти их я предоставляю любителям.
Когда я здесь и в сходных случаях говорю о ницшевском познании матрицы, то, конечно, имею в виду ту глубочайшую и универсальную интуицию мыслителя, которую, как я считаю, мне удалось «долепить» в этой книге до удобомыслимого вида.
«И т. д.» здесь, как и вообще у меня везде, значит, что читатель может, если захочет, самостоятельно выстроить соответствующий материал в уже известной ему перспективе, а потому автору такое выстраивание совсем неинтересно.
Правда, надо сказать, что эта противоположность тогда еще не выявилась окончательно, особенно в отношении Вагнера; но все же Ницше, судивший о себе задним числом, в сущности, был прав — стихия самостановления, владевшая им смолоду, заставляла его освобождаться от всего самого любимого, родного, постоянно уходить от себя. Внешне это выглядело как безжалостное освобождение от всех авторитетов без исключения — как проекций собственных неполноценных, но поэтому тем более горячо любимых сторон.
Время от времени Ницше принимал различные вынужденные борьбой, приспособительные позы (к примеру, его так называемая «безмятежность» в противовес озабоченности христианства и, шире, матричного сознания вообще — то есть «омраченности» Европы; или его «анти-антисемитство» — что это была поза, доказывает ницшевский черновик к докладу «Сократ и трагедия», см. соответствующее примечание в издании Колли — Монтинари; или вот еще: «Петер Гаст как великий композитор» — совершенно абсурдная поза, которая вызвала бы взрыв хохота и в партере, и на галерке, если бы не мучительно-серьезное выражение на лице героя, внушающее в этой ситуации скорее легкий ужас). Позой была и ницшевская ирония — смех нашего героя, который он с такой гордостью поместил в середину своего щита, деланный и вымученный, это смех сквозь слезы (впрочем, естественный смех всегда был прерогативой небожителей или черни; у всех серьезно думающих людей он неизбежно смешивался с противоположной стихией, и даже мой любимый Лоренс Стерн и т. д.). Такие позы — результат невольной ассимиляции одной из борющихся сторон в жестокой схватке. Часто они бывали и осознанными — читай об этом позднее авторское предисловие к первому тому «Человеческого, слишком человеческого»; оно, кстати, — одна из стилистических вершин Ницше. А иногда даже — осознанной (и виртуально упраздняющей себя) двойной ложью: лживым бывало у него и самое признание в собственной лживости (см.: там же).
Говоря о последнем дыхании христианства, я имею в виду, что оно полностью исчерпало свою матричную роль (см. выше) и теперь там и сям играет противоположную, а именно роль слабой компенсации матрицы (как правило, в регионах, сравнительно недавно приобщившихся к ней, скажем, в Латинской Америке или Африке).
Правда, дело и здесь не обошлось без рецидива: уже в поздней «К генеалогии морали» он неудачно выводит аскетические идеалы в том числе из телесной ущербности, из «физиологического разлада» (которым страдал и сам), хотя и открывает тут же путь для множества корректирующих оговорок.
Позитивисты, занимавшиеся физиологией мозга, правда, могли претендовать на это, но далеко не все позитивисты ею занимались или даже обращали на нее внимание; во всяком случае, общего признания такие претензии никогда не получали. Что же касается Э. Гартмана (которого Ницше очень не любил), то хотя он и разрабатывал понятие бессознательного, но был не психологом, а философом в традиционном смысле этого слова.
«Подняться» здесь означает еще и «усилиться», а уж, конечно, не «прогрессировать», как неправильно перевел Н. Полилов. — Примечание для читателей его переводов.
Если я иной раз говорю или буду говорить «философия Ницше» или «психология Ницше», то только для того, чтобы выразить еле уловимый акцент на общепонятной специфике его соответствующих понятий.
К ее первому тому (процитированный фрагмент — в самом конце этого предисловия); ко второму он тогда же (в 1886 году, несколькими месяцами позднее) приписал другое предисловие.
Оно полностью расходится с моими представлениями, согласно которым культура есть не конкретная историческая данность, а принцип организации высшей психической деятельности отдельных личностей или их групп. Поэтому никаких различных «культур» быть не может — культура одна и едина; другое дело, что различные цивилизации (я употребляю этот термин вместо вышеназванного традиционного) могут воплощать этот единый принцип более или менее, а некоторые — вообще никак.
Я нарочно посылаю сюда, в сноску, тот из них, который характеризует не столько культуру, сколько очередную окказиональную позу Ницше, а именно антинационалистическую: это «смешение рас». Ни чистота, ни смешанность расы, по-моему, не имеют к культуре никакого отношения (конкретные исторические примеры каждый может подобрать сам). Это и есть подлинно наднациональная точка зрения — потому что ей вообще нет дела до расового вопроса.
«Но если Европа окажется в руках черни, то с европейской культурой будет покончено!» (KSA, 11, 25 [112]). И тут же забавным образом «предсказывает», что тогда культура может укрыться где-нибудь еще, в недоступных местах, «например, в Мексике», — это забавно, если иметь в виду того, кто поджидает нас на последних ступенях нашей лестницы в бездну.
Ведь эти стороны — не просто зло и случайность, непредсказуемость жизни, а темные, но бессознательные части собственной психики, собственной жизни, а зло и случайность суть их внешние проявления, и символические, и реальные, а поэтому необходимо интегрировать собственные темные стороны, сделать их частью целостности, чтобы получить в свое распоряжение силу, то есть скрытую, запертую в них психическую энергию.
Главным образом в «Законах» и «Политике». Желающим проверить меня рекомендую перечитать эти произведения: если такие читатели разочаруются в моей (признаться, специально не разработанной) идее, то хотя бы получат удовольствие от чтения. А если не разочаруются, это и будет хоть каким-то подтверждением. Впрочем… пожалуй, не удержусь от одной подсказки: см. «Законы», кн. III, 697 a — b, где хорошо видно, что для Платона идеальное государство и идеальные законы — это некоторая иерархия ценностей (в переводе А. Н. Егунова «распределение ценностей»; еще лучше было бы «расстановка, установление шкалы» — διανέμειν), а справедливость — мера этих ценностей. Очень внимательно см. еще там же, 700 a — 701 с, где иерархический дух законов воплощают мусические искусства, а их разложение влечет за собой «чересчур далеко зашедшую свободу», то есть вульгарную демократию, и гибель культуры.
Или переход в свою противоположность. «Культура — ведь это как раз и значит научение расчету, научение каузальному мышлению, научение упреждению, научение вере в необходимость», но ведет это к «высочайшей культуре», в которой «возможно то ощущение уверенности, веры в закон и предсказуемость, когда все это осознается уже как наскучившее, когда наслаждение случайным, неизвестным и внезапным выступает в виде внутреннего зуда…» (KSA, 12, 10 [21]) (это и есть «пессимизм силы»).
К разочарованию некоторых читателей, я не буду излагать тут соответствующие конкретные позиции Ницше и приводить подтверждающие цитаты — все это слишком хорошо известно, а начинающим (если такие здесь есть) придется сесть за парту. — Я не дискриминирую этим дорогого читателя, а только оправдываю свою лень и заодно пытаюсь выдержать единство жанра.
Исходя из этого, можно разрешить и проблему двойственного понимания культуры у Ницше: каждому виду, стаду и одиночкам, свойственна культура как выражение воли к власти данного вида. У одиночек она иерархична, и это — «высшая культура» с ее всеприятием и богатством восприятия; у стада она демократична, это — «низшая культура» с ее нищетой восприятия и иллюзорностью (согласно моему пониманию, последняя — конечно, вовсе не культура, а варварство). Наш герой все-таки был близок к тому, чтобы отождествить последнюю с цивилизацией, см. выше.
