Безусловно, эротическая тайна светится во мраке. Ловко двигаясь по собственным изменчивым правилам, она всегда стремится сохранять нечто свое, свою сокровенность, вне ограниченного фокуса морали, порнографического изображения, лабораторного измерения, или юридической либерализации, ищущих ключи к ее истине. Подобно тому, как ящерица, будучи пойманной, оставляет свой хвост, эрос отдает своему пленителю то, за что тот хватается, ускользая на свободу где-то еще.
Захватывающие побуждения, заманчивая неизвестность, благоговение - таковы странные удовольствия, уникальные для открытия к тайне. Тот факт, что секс заставляет нас чувствовать эти вещи, должен был бы служить намеком. Но наше научное мировоззрение все равно видит в тайне всего лишь зерно для своей ограниченной демистифицирующей мельницы. Позитивистская психология одним махом объясняла эрос: эротические чувства не таинственны - это всего лишь физиологическое побуждение к оргазму. Воспроизведение - не тайна; это просто гаметы и ДНК.
Не менее редукционистскими и искажающими были и традиционные системы морали. Не доверяя нам руководствоваться нашим личным чувством притягательной тайны, они вырабатывали свои управляющие принципы, заставлявшие нас чувствовать, что нам постоянно грозит опасность сделать нечто неправильное. Змей? Это дьявол. Воспроизводство? Это грехопадение.
В течение столетия моралисты и освободители спорили, и теперь полностью разошлись по таким вопросам, как аборт и гомосексуализм. В их предсказуемо вспыхивающих яростных перепалках каждая сторона сражается с другой так, как если бы истины жизни и свободы уравновешивали друг друга - порочный круг, который кажется оправдывающим серьезную потребность в дальнейшей борьбе.
Наша западная сексологическая точка зрения нередко влияет даже на описания эротических карт других культур. Как утверждают Джермина Грир и другие, Запад уже на протяжении десятилетий ведет в культурах третьего мира войну сексуального империализма. Последнее слово остается за нашей интерпретацией их сексологий, так что мы не узнаем ничего такого, чего уже не знаем. Например, в Индии, Грир (1985) замечает:
Великие эротические скульптуры Хаджурахо - это не изображения обыденной жизни, а символы соединения Шивы и его Шакти, которое приводит к сотворению всего сущего. Туриста возбуждают лингамы [фаллические символы], которые он видит в храмах; гид, в роли которого, вероятнее всего, выступает студент богословия, без устали повторяет, что это символы всеобщности, но турист остается глух к его искренней убежденности - он полагает, что индуисты так же развратны, как он сам (с. 119). [Вот наглядный пример лицемерия феминизма: осуждая развращенность западного общества (в особенности, мужчин!) Грир готова признать шокирующие скульптуры Хаджурахо символами соединения Шивы и Шакти, но ни за что не согласится с очевидным - что это просто иллюстрации тантрических практик преобразования сексуальной энергии. Кстати, в этих практиках ведущая роль принадлежит именно женщине, поскольку Шива олицетворяет пассивное сознание, а Шакти - активную творческую энергию (пер).]
Нам необходимо вернуться к опыту эроса как тайны.
Больше тайны, меньше освобождения и правил
Познание тайны всегда будет открывать ограничения мнений и фактов, которые мы собираем через посредство науки, религии, и наших мирских обыденных взаимодействий. Как размышляет Бет, тридцати двух лет:
Я работала с Гэри в течение двух лет, прежде чем он впервые пригласил меня. Он был просто одним из ребят в нашем офисе. Потом я узнавала о его приключениях во время жизни в Испании, о его семье и излюбленных привычках. После того, как мы переспали, я уже не могла смотреть на него в офисе как прежде. Как я могла считать его неопределенной фигурой, мимо которой я проходила в холле? После того, как год спустя мы поженились, те образы казались еще более странными. Когда родилась Джин, я задавала себе вопрос, не пряталась ли она до этого где-то между нами в комнатах ли у бачка с холодной водой. Это все так непредсказуемо. Интересно, что же будет дальше.
Будь то через секс, или медитацию, эрос заставляет нас, как Бет, задумываться, не обстоят ли дела иначе, чем кажется на первый взгляд, не поведут ли они нас в такие аспекты жизни, которых мы, возможно, не планировали. И захватывающий соблазн продолжать, хотеть большего - это соблазн самой тайны. Эта грозная сила неотъемлемой тайны разрешает сексо-политический спор о том, следует ли стремиться к сексу или избегать его, ибо, в высшей степени парадоксальным образом, обе оценки оказываются верными - подобно тому, как внушающее благоговение сияние Неопалимой Купины побуждает все наше существо смотреть и быть полным им, одновременно вынуждая смиренно закрываться и отворачиваться. (Такое ошеломляющее сияние перестает быть метафорическим, и становится буквальным опытом в определенных медитативных пробуждениях).
Нас пугает и соблазняет именно сама Тайна, а не ее открытое разрешение. Даже наслаждение, которое мы чувствуем, лучше всего описывать не как возбуждение нервных окончаний или удовлетворение потребности желания, а как соприкосновение с сокровенностью. Ограждающее табу, замалчивающий секрет, скрывающий стыд - все они сексуальны сами по себе, и просто соприкасаясь со всем другим, делают его эротичным (то есть, таинственным). Поэтому исследователи секса обнаруживают, что полураздетые люди более эротически привлекательны, чем полностью обнаженные - покровы усиливают ощущение тайны, чего-то, еще ожидающего впереди. Крики «сними все!» составляют часть театра секса; танцовщица, выходящая голой, лишает аудиторию волнующих выражений сексуальной страсти.
Например, слово fuck (трахаться) обладало наибольшей чисто эротической силой, когда было запретным; в своем современном употреблении оно все дальше и дальше уходит от тайны, превращаясь в бранное слово, имеющее множество неэротических толкований. Сила, которую первоначально содержали в себе такие слова, происходила от их близости к столь сокровенной тайне, что о ней было нельзя говорить. Сходным образом, причина, по которой люди викторианской эпохи закрывали ножки своей мебели, состояла не в том, что они были сдержанными ханжами, а в том, что они видели там тайну, и, потому, в соответствии с эротической экономии их времени, требовались скромные чехлы. Теперь, когда все материальное, которое можно выставлять напоказ, уже выставлено, преобладает иная эротическая экономия, и мы сетуем на отсутствие нематериальных эротических вещей, вроде интимности и преданности.
Старания сделать секс допустимой темой смещают обаяние тайны в направлении политических страстей Первой Поправки, и свидания авангардистских порнографов с консервативными судьями становятся пародией на эротические идеологии. Порнографы - это возбуждающие танцовщицы стриптиза, а консервативные, а затем либеральные судьи - их почитатели (не)скромности, укрывающие и разоблачающие перед неодобрением общественности. Но как насчет этого более загадочного эроса?
Тот факт, что эрос - это, по существу, манящая сокровенность, а не сексуальное желание, ставит нас перед крайне неподатливой проблемой: как сохранять загадочную природу эротической тайны и быть сопричастным ей, не сводя ее к ее противоположности - известному, неизменному предмету потребления. Наш успех зависит от крайне тонкого качества, вопроса оттенка - самого тона, который мы используем при постановке вопроса.
Более серьезная и слишком строгая интонация говорит о серьезной проблеме. Она задает вопросы нахмурив брови, надеясь на научные факты, статистические нормы, искупительные признания, и резкие протесты против греха, или недвусмысленные требования альтернатив и удовольствий. Нуждаюсь ли я в сексе? Следует ли мне мастурбировать? Достаточно ли хорош наш секс? Нормально ли это желание? Попаду ли я из-за этого ад? В сочетании с разочарованиями жизни такие серьезные вопросы могут вести к циничной уверенности типа: «Какое это имеет отношение к любви!», «Мужчинам нельзя доверять», «Женщина будет каждый раз набрасываться на тебя!», «Секс тебя погубит!», «Сублимация? Да, конечно!»
Последствия таких вопросов об эросе неизбежно сводят его к вещи, лишенной тайны - греху, рефлексу, цели - ибо мы имеем дело с реалиями, слишком неопределенными и уязвимыми для столь строгого подхода. Вследствие таких серьезных расследований и диалектических споров каждого поколения, феномен эротической тайны непрерывно преобразуется в «секс», который считается греховным, либо совершенно естественным, чем-то, способным заманить нас в ловушку, либо чем-то, нуждающимся в освобождении, что, в свою очередь, освобождает нас.
