Стихи подморожены несколько, но, когда о тебе говоришь, это вполне уместно! А ты, Киклоп, распахнул свою пасть, разинул ее сколь возможно шире и, ослепленный противником, стойко выдержал укус его копья; больше того: как Харибда, ты старался поглотить целиком корабль, которым «Никто-не» правил, вместе с мореходами, рулем и парусами. И это видели прочие, при том присутствовавшие. После, на другой день, тебе оставалось одно оправдание — опьянение, и ты искал спасения, ссылаясь на то, что вино не было разбавлено водою.
28. И вот ты, богач, обладатель стольких великолепных прозвищ, обижаешься на «пагубу» — прозвище, данное мною? Ради богов, скажи, чем оно тебе так досаждает, когда многие говорят о тебе даже, будто ты «лесбосствуешь» и «финикийствуешь». Или и эти выражения, подобно моей «пагубе», тебе не понятны, и ты думаешь, быть может, что выслушиваешь похвалы от людей? Или те прозвища тебе с малых лет понятны, и только этому новому "пагубному дню", как незнакомому, ты отказываешь в чести быть включенным в число прочих? И за это достойную несешь ты кару: слава твоя даже на женские половины домов проникла. И когда недавно ты отважился в Кизике на сватовство, затевая один брак, то прекрасно обо всем осведомленная женщина сказала: "Не надо мне мужа, который сам в муже нуждается!"
29. И что же? При таком положении ты еще заботишься о словах, осмеиваешь других и презираешь их? Естественно! Ведь не все мы способны как ты разговаривать. Куда там! Кто так отважен на язык, чтобы, желая получить вилы, назвать их вместо «триады» — «трибадой»? А про Феопомпа, по его сочинению «Триглав», сказать, что он "трезубцем снова пленил первейшие города"? Или еще о нем же, что он "трезубцем потряс Элладу и является Кербером красноречия"? А недавно ты, взяв светильник, заявил, что он будет освещать тебе «братний» путь: брата, очевидно, потерянного ты собирался разыскивать? И тысячи других случаев, о которых и вспоминать не стоит, — разве об одном только, который запомнился слушателям. Какой-то богач, по-видимому, и два бедняка враждовали между собою. И вот, говоря об этом богаче, ты выразился так: "И убил он едино от бедняков". Присутствующие, разумеется, засмеялись. Тогда ты, спохватившись и желая исправить ошибку, сказал: "То есть, конечно, не едино, а ядино от них он убил". Я уж не говорю о всевозможных древнесловиях, что пышно процветают в твоих речах.
30. За то, что ты творишь, побуждаемый бедностью, я не стану, пожалуй, никого порицать, да сохранит меня любезная Адрастея! Простительно, конечно, если человек, терзаемый голодом, берет от своего согражданина на хранение известное количество денег, а потом клятвенно заверяет, что воистину никаких денег он не получал; или бесстыдно выпрашивает, даже просто становится попрошайкой, или крадет в банях чужую одежду, или делается мытарем. Конечно, о подобных поступках я не говорю. Пусть каждый защищается от нужды, как умеет. Но вот что нельзя снести; равнодушно: ты, бедняк, расточаешь бесстыдством добытые деньги только на радости, подобные тем, о которых я говорил. Впрочем, — если позволишь похвалить тебя кое за что, — очень остроумно обделал ты дело, когда сам написал «Риторику» Тисия, — ты знаешь, о чем я говорю: выдал свое карканье за произведение ученика Корака и потом ограбил на тридцать золотых того ничего не понимающего старика, который, польстившись на имя Тисия, заплатил тебе за книгу семьсот пятьдесят драхм.
31. Много еще я мог бы тебе сказать, но остальное я охотно отпущу тебе и только одно добавлю к сказанному: поступай во всем, как тебе любо, и продолжай сам себя грязнить всеми этими бесчинствами, но видеть тебя я больше не хочу — поди прочь! Не подобает людей, подобных тебе, приглашать к своему столу, обмениваться с ними здравицами, вкушать от одного блюда. Довольно и этих поцелуев после бесед, в особенности с людьми, которые давно уже запрет наложили на твои уста, подобный тому, что лежит на пагубных днях. И раз уж я взялся давать тебе дружеские советы, то вот: перестань ты, пожалуйста, благовониями мазать свои седые волосы, а в других, определенных, местах сводить их смолою. Если какой-нибудь недуг побуждает тебя это делать, то надлежит врачевать все тело; если же никакой такой болезни у тебя нет, к чему стараться сделать чистым, гладким, лощеным то, на что даже и глядеть-то нехорошо? Только и есть в тебе мудрого, что твои седины да то, что ты не чернишь их, чтобы они покровом служили твоей гнусности. Пощади же их, Зевса ради, и в этом отношении, а главное — пощади свою бороду, не оскверняй их больше, не оскорбляй. Или уж по крайней мере делай это ночью, во мраке, но днем… нет! Это — дико, это — по-звериному!
32. Видишь теперь: куда было лучше тебе не трогать запретного камаринского болота, не высмеивать "пагубного дня", который теперь всю твою жизнь сделает пагубой. Или мало тебе еще? Смотри, за мною во всяком случае дело не станет. Ты еще не знаешь, что целый воз бед навлек на себя, а ведь тебе, тонкоязычный и распутник, от страха прятаться придется, если какой-нибудь волосатый и, по-старинному говоря, чернозадый мужчина только взглянет на тебя построже. Может быть, ты, тонкоязычный и распутник, опять рассмеешься, снова мои слова прозвучат для тебя загадкой, покажутся логогрифом? Ты ведь вообще не понимаешь, когда говорят о твоих делах. Что же, попробуй еще раз выступить против меня, если пагуба не оплатила тебе втрое и вчетверо. Но пеняй потом сам на себя: ибо, как превосходно говаривал Еврипид, необузданные уста, безумие и беззаконие в конце концов приводят к одному: к беде!
О ФИЛОСОФАХ, СОСТОЯЩИХ НА ЖАЛОВАНИИ
Перевод Н. П. Баранова
1. Что сперва, мой дорогой, и что напоследок, как говорится, рассказать тебе о всех испытаниях и деяниях, неизбежных для тех, кто состоит на плате и числится друзьями наших богачей, хотя подобную дружбу надлежало бы именовать рабством. Да, я знаю многое, пожалуй, даже почти все, что случается с ними, и, свидетель Зевс, не потому, чтобы я сам испытал нечто подобное, ибо никогда мне не было нужды в таком опыте и впредь пусть этого не случится, о боги, но многие из впавших в такую жизнь откровенно мне рассказывали о ней: одни, все еще пребывая в этом бедственном положении, сетовали на то, сколь многим и несносным подвергаются испытаниям; иные же, словно вырвавшись из некоей темницы, не без радости припоминали то, чего они натерпелись; и веселились, конечно, перечисляя мучения, которых удалось избежать. Более достойны доверия были последние, ибо прошли они, так сказать, через все степени посвящения, и все с начала и до конца открывалось их просветленным взорам. Не между делом поэтому и не с небрежностью прислушивался я к их словам, когда повествовали они, словно бы о каком-то кораблекрушении и чудесном спасении своем. Таковы те, что приходят в святилище с бритыми головами. Чего только нет в их рассказах: тут и третий вал, и ураган, и опасные мысы, и груз, летящий за борт, и поломки мачты, и начисто оторванные рули, и в конце концов появляющиеся Диоскуры, — без них, конечно, не обходится подобное представление, — или другое божество, будто поднятое на театральном снаряде, оказывается восседающим на рее или стоящим у руля и направляющим корабль к благодетельному песчаному берегу, куда ему суждено было милостью и благоволением бога быть спокойно вынесенным и потом на досуге развалиться, а самим морякам невредимо выйти на сушу. Однако эти рассказчики разыгрывают свои представления ради незамедлительной выгоды, чтобы получить подаяние от возможно большего числа людей, показавшись не только несчастными, но и особо угодными божеству.
2. Но те, о ком я собираюсь говорить, повествуют о бурях, постигших их в домах богачей, и не о третьем вале, но, Зевсом клянусь, о пятом или десятом, если позволительно так выразиться. Повествуют они о том, как впервые пустились в плавание, когда море под килем казалось спокойным, и о том, сколько бедствий они перенесли за весь свой путь, то страдая от жажды, то мучимые морской болезнью, то с головой заливаемые соленой влагой, и наконец о том, как, разбив свое злополучное суденышко о какой-нибудь подводный камень или отвесный утес, жалкие и несчастные, выплыли они на берег нагими и лишенными всего самого необходимого. И, право, мне казалось, что хотя они рассказывали о пережитом, однако многое от стыда старались скрыть и рады были бы забыть о случившемся; но я, конечно, не колеблясь, изложу тебе все, мой милый Тимокл, что говорили они, и еще кое-что добавлю, если, подводя итоги, я найду еще что-то свойственное таким отношениям, ибо мне кажется, что я давно уже заметил, будто ты замышляешь предаться такой именно жизни.
3. Во-первых, бывало не раз, что речь заходила о подобных предметах, и вслед за тем кто-нибудь из присутствующих хвалил подобный заработок, трижды блаженными величая тех, кто не только имеет друзьями знатнейших из римлян, не только пирует на пышных пирах без всяких издержек, не только живет в красоте, не только выезжает, со всяческим удобством и приятностью, на белой упряжи, развалясь на подушках, но сверх того еще и плату получает немалую за дружбу и за все благополучие, которым пользуется, — проще говоря, без сева, без вспашки у этих людей рождаются всходы. Так вот, всякий раз, когда ты внимал таким и им подобным речам, я видел, с какой жадностью ты раскрывал рот и держал его широко открытым, готовясь проглотить приманку. Итак, со своей по крайней мере стороны, я хочу избежать обвинения, будто я видел, как ты проглатываешь вместе с наживкой огромный крючок, видел и не вмешался, не оттащил прочь прежде, чем крючок попал тебе в глотку, не предупредил, а преспокойно дождался, пока тебя потянут вверх и, когда крючок уже прочно засел, я продолжал стоять, смотря, как рыбак тащит тебя насильно, ведя на лесе, и проливаю бесполезные ныне слезы. Чтобы ты никогда не мог сказать мне таких слов, вполне справедливых, если они будут сказаны, слов, от которых никуда не уйти, так как, не предупредив тебя, я не буду иметь права и обижаться, — так вот, чтобы этого не случилось, прислушайся с самого начала ко всем моим наставлениям и заранее рассмотри и самую сеть, и верши, из которых нет выхода, — но спокойно, снаружи, a не тогда, когда очутишься внутри. Ощупай руками кривизну крючка и его в обратную сторону смотрящее острие и отточенность трех его зубьев. Надув щеки, испробуй на них крючок, и если он не окажется в ране чрезмерно острым, неустранимым, несносным, мучительно тянущим и неодолимо засевшим, — тогда записывай нас в число трусов, терпящих голод, а сам, призвав себя к бодрости, приступай, если хочешь, к охоте и, подобно чайке, глотай приманку целиком.