На этом-то покрове мы возлежали вдвоем, тешась тысячей поцелуев в поисках услады сокрушительной.
(Это свидание становится очередным испытанием для Энколпия. Кирка недоумевает.)
128. «Ну, что же это, — говорит, — или противен тебе мой поцелуй? Или дыхание, от поста невеселое? Или неучтивый под мышками пот? А если не то и не другое, так не Гитона ли ты боишься?» Краска густо залила мне лицо, и какие оставались еще силы, я и те потерял; тогда, чувствуя некое расслабление во всем теле, «прости, — говорю, — царица, не береди раны. Зелием я опоен».
(Самолюбие женское оказалось на этот раз едва ли не чувствительнее мужского.)
«Скажи, Хрисида, только правду: или я нехороша? или не убрана? или портит мою красу природный какой-нибудь изъян? Не обманывай свою хозяйку: что-то у нас не так!» Выхватывает она у притихшей зеркало и испытывает ту мимику, которая передает влюбленный смех, затем отряхивает измявшееся на земле одеяние и стремительно вступает в храм Венеры. А я, словно осужденный и в некий ужас приведенный неясным видением, принялся вопрошать свой дух, доподлинно ли упустил я наслаждение.
Ночь, навевая нам сон, нередко морочит виденьем
Взор ненадежный: и вот — разрытая почва являет
Золото нам, и рука стремится к покраже бесчестной,
Клад золотой унося. Лицо обливается потом;
Ужасом дух наш объят: а вдруг ненароком залезет
Кто-нибудь, сведав про клад, в нагруженную пазуху вора…
Но, едва убегут от обманутых чувств сновиденья,
Явь воцаряется вновь, а дух по утерянном плачет
И погружается весь в пережитые ночью картины.
(Гитон тоже имеет основания подтрунивать над Энколпием.)
129. «И на том спасибо тебе, что меня сократически любишь. Сам Алкивиад не вставал с ложа своего наставника более нетронутым». — «Поверь ты мне, братик, уже я не понимаю себя как мужчину, не ощущаю. Похоронил я ту часть моего тела, которою прежде я был Ахиллес».
Опасаясь, как бы не быть застигнутым врасплох в укромном месте и не дать повода кривотолкам, мальчик вырвался и побежал во внутренние покои дома.
(Кирка присылает снова Хрисиду к Полиэну-Эиколпию.)
А в спальню ко мне вошла Хрисида и вручила мне таблички от своей госпожи, в каковых значилось следующее: «Кирка приветствует Полиэна. Была бы я любострастна, посетовала бы разочарованно; но я и вялости твоей признательна: дольше тешилась в тени наслаждения. Зато спрошу, как дела и своими ли ногами дошел до дому — ведь утверждают врачи, что без крепости в жилах люди к передвижению не способны. Предупреждаю тебя, юноша: остерегайся паралича. Никогда еще не видала я больного в столь опасном положении; да ты же обречен, честное слово: тот же холод, прихвати он еще и колени и руки твои, так впору за трубачом посылать. Да ладно: я хоть и понесла тяжкое оскорбление, но от бедного страдальца лечения не утаю. Хочешь вернуть здоровье — Гитона проси. Вернешь, говорю, крепость жилам, если три дня поспишь без братика. Ну а я — я не боюсь, что отыщется кто-нибудь, кто бы меня не полюбил. Ни зеркало меня не обманывает, ни молва. Будь здоров, если можешь».
Когда Хрисида поняла, что я до конца эти колкости прочел, «случается, — шептала она, — всякое, а в этом городе и подавно, раз женщины здешние даже луну сводят. У таких, понятно, и об этом деле забота. Ты смотри отпиши хозяйке полюбезней и успокой ее душеньку простотой сердечной. И то сказать; она же с самого того часа, как приняла оскорбление, не в себе». Я с охотою повиновался и нацарапал на табличках такие слова:
130. «Полиэн приветствует Кирку. Признаюсь, госпожа, нередко я погрешал, ибо человек, да и молодой. Но до сего дня никогда еще не был повинен смерти. Пред тобою сознавшийся преступник: что повелишь, все заслужено. Предательство свершил, человека убил, храм осквернил: за эти преступления взыскивай. Угодно ли умертвить, — приду с железом; побоями удовольствуешься — обнаженный прибегу к госпоже. Одно помни: не я погрешил — орудие. Исправный воин, я был безоружен. Кто повредил меня, не знаю. Может, дух мой упредил медлительное тело, может, тлея до времени от восторга, упустил наслаждение. Как это сделалось, не постигаю. Велишь паралича остерегаться — но нет глубже того паралича, что не дал мне обладать тобою. Заключу свою повинную так: будешь довольна, коль дозволишь вину искупить».
Отпустив Хрисиду с этим обязательством, я занялся зловредным своим телом; оставив позади омовение, умащаюсь скромно, принимаю укрепляющую пищу, именно луковки и шейки устриц без соуса, и отпиваю вина умеренно. Затем, повершив все никоим образом не утомительной прогулкой перед сном, взошел в спальню без Гитона. Угодливая моя степенность была такова, что я страшился наилегчайшего соприкосновения с братиком.
131. На другой день, восстав без телесных и душевных утрат, я сошел в ту рощу платанов, как ни страшило меня несчастливое это место, и стал средь дерев ждать Хрисиду, чтобы руководила меня в пути. Недолго побродив, сел я там же, где был вчера, а уж она идет, а за нею старуха. Поздоровалась она со мной. «Что, — говорит, — постник, пришел ли в себя немножко?» Другая вынимает жгут, скрученный из разноцветных ниток, и шею мне повязала. Затем размазанной в слюне грязью она с помощью среднего пальца знаменует лоб негодующего. Так поколдовав и повелев мне троекратно плюнуть и троекратно же бросить себе за пазуху камушки, завернутые у нее в пурпур и заранее заговоренные, она приближает руки, чтобы испытать силу моих грузов. Скорее, чем сказывается, покорствовали жилы велению, наполнив старушечьи ладони в могучем натиске. А та, не помня себя от радости, «видишь, — говорит, — Хрисида моя, каковского я ради других зайчика подняла?»
Здесь благородный платан, бросающий летние тени,
Лавры в уборе из ягод и трепетный строй кипарисов.
Их обступили, тряся вершиной подстриженной, сосны.
А между ними юлит ручеек непоседливой струйкой,
Пенится и ворошит он камешки с жалобной песней.
Вот оно — место любви! Один соловей нам свидетель.
Да еще ласточка с ним, учтивая птица, порхая
Между фиалок и трав, заводит любовные игры.
(В саду Энколпий находит Кирку.)
Беломраморной шеей она легко опиралась на золотое ложе, цветущим миртом нарушая безветрие. Увидев меня, она слегка зарумянилась — вспомнила, верно, вчерашнюю обиду. Потом, когда все удалились, а я, приглашенный, сел возле, прикладывает она к глазам моим ветку и, осмелев оттого, что между нами образовалась некая преграда, «ну что, — говорит, — паралитик? Сегодня хоть неповрежденный пришел?» — «А тебе, — отвечал я, — осведомляться милее, чем сведать?» И всем телом обрушиваюсь в ее объятия, упиваясь вволю незачарованными поцелуями.
(Следовали подробности новых неудач Энколпия.)
132. Самой телесной красотою, столь манившей меня, я увлечен был к наслаждению. Уже уста сливались в звучных поцелуях без числа, уже сплетающиеся руки отыскивали новые пути для восторгов, уже соединенные взаимным стремлением тела произвели то, что души наши смешались.
(Рассказ возвращается к Кирке.)
Изобиженная этим явным поношением, матрона переходит, наконец, к мести и, кликнув спальных слуг, велит бичевать меня. Но и этой тяжкой для меня обиды не довольно было женщине — скликает всех прях и самую подлую челядь и повелевает меня оплевать. Я заслоняю глаза руками, но, понимая, что заслужил, не молю о пощаде, пока не выкинули меня, оплеванного и избитого, за двери. Выкидывают и Проселену, Хрисиду порют, а притихшие домочадцы, шушукаясь, допытываются, кто это так испортил хозяйкино настроение.
Но вот, взвесив происшедшее, я приободрился и заботливо прикрыл следы побоев, чтобы поношение мое Евмолпа не веселило, а Гитона не печалило. Затем — то было единственное, что скрывало мой позор, — прикинулся я нездоровым и, оставшись в постели, с неистовым пылом обратился к тому, кто был первопричиной моих бед:
Я трижды потряс злою рукой свой нож двуострый,
Но… трижды ослаб гибкий, как прут, мой стебель вялый,
Нож страшен мне был, робкой руке служил он плохо.
Так мне не пришлось осуществить желанной казни.
Трус сей, трепеща, стал холодней зимы суровой,
Сам сморщился весь и убежал едва ль не в чрево,
Ну, просто никак не поднимал главы опальной.
Так быв посрамлен жуликом я, удравшим в страхе,
Ввел в бой я слова, что повредить могли вернее.
Да, опершись на локоть, напустился я на крамольника таковыми словами: «Что, — говорю, — скажешь, людей и богов позорище? Ты, которого и назвать нельзя средь вещей положительных. Я ли у тебя заслужил, чтобы меня с самых небес да в преисподнюю? Чтобы возраст, цветущий первой младостью, обесславить, а дряхлость крайней старости мне навязать? К тебе обращаюсь: ну, приводи аргументы безотлагательно!» На гневную эту речь:
