Арбитр Петроний - Сатирикон

Гимнасий италийского города, возможно Путеол, в котором преподает ритор Агамемнон. В портике, где всякий мог присутствовать во время риторических упражнений — «декламаций», слово берет Энколпий, образованный и беспутный молодой человек, от лица которого ведется повествование в романе.

1. «Да неужели некие новые фурии вселяются в декламаторов, которые кричат: „Эти раны получил я за вольность народную, этим глазом пожертвовал для вас; поводыря мне дайте, чтобы вел меня к детям моим, ибо не держат тела перебитые мои колена“? Но и это можно бы снести, когда б оно показывало путь тем, кто устремился за красноречием. Так нет же! Напыщенностью темы и пустейшей трескотней фраз достигается лишь то, что явившимся на форум кажется, будто они попали в другую часть света. Оттого, полагаю, мальчики и становятся в школах дурашливы, что не видят и не слышат там ничего о людских делах, а все о морских разбойниках, стоящих на берегу с кандалами наготове, да о тиранах, подписывающих указ, чтобы сыновья рубили головы отцам своим; вечно о прорицаниях во дни всеобщего мора, в коих требуется отвести трех, а то и больше, девиц на заклание, и прочая медвяная словесная сдоба, обсыпанная маком и корицей.

2. Не ясно ли, что тот, кто вскормлен среди всего этого, так же не может хорошего вкуса приобрести, как тот, кто при кухне живет, благоухать. Вы уж простите, но я скажу, что вы же первые и сгубили красноречие. Легковесным, праздным лепетом возбуждая без толку тело речи, вы скоро добились того, что оно сникло, потеряв свою силу. А ведь не держали молодых на декламациях в ту пору, когда Софокл с Еврипидом отыскивали слова, какими должно вести речь; и не губил еще талантов взаперти сидящий педант, когда Пиндар и девять лириков уже отказывались петь гомеровским стихом. Но чтобы не приводить в доказательство одних поэтов, — ведь и Платон и Демосфен не прикасались к этому роду упражнений. Оттого-то их мощная и вместе, я бы сказал, целомудренная речь беспорочна и не раздута, когда встает перед нами в природной своей силе. Это уж потом завезена в Афины из Азии разбухшая и ненасытимая речистость, и едва она дохнула своим словно зачумленным дыханием на юные души, возмечтавшие о великом, как тут же, зараженный, окостенел дух красноречия. Кто впоследствии высокой Фукидидовой, кто Гиперидовой достиг славы? В песне и в той не проглянет румянец здоровья; нет, что взросло на этой пище, не способно дожить до почтенных седин. Таков и у живописи был конец, когда александрийская дерзость сыскала короткие пути в великом искусстве».

3. Не потерпел Агамемнон, чтобы я декламировал в портике дольше, чем сам он только что надсаживался в школе. «Юноша, — возразил он, — поскольку есть в твоей речи нерасхожий вкус и — вещь редкая! — привязанность к здравому смыслу, не стану скрывать от тебя тайн ремесла. Правда твоя, погрешают этими упражнениями наставники, когда им приходится среди безумцев сходить с ума. Ибо, не говори они того, что одобрено юнцами, так, по слову Цицерона, „одни в школе остались бы“. Ложные льстецы, пробиваясь к пирам богачей, не помышляют ни о чем ином, кроме того, что тем, по их чутью, всего приятнее будет услышать: не получить им того, чего они ищут, пока не расставят разных ловушек для ушей. Так и наставник красноречия, не насади он, подобно рыбаку, на удочку той самой приманки, о которой знает, что уж на нее-то польстятся рыбки, просидит на берегу безо всякой надежды на улов.

4. Выходит, родителей надо бранить, раз они не желают, чтобы дети их возрастали в строгих правилах. Во-первых, как все прочее, так и это свое упование они несут в жертву тщеславию. Затем, спеша к желанному, они выталкивают на форум не обработанные еще задатки, препоручая едва народившимся младенцам то самое красноречие, которого важнее ничего, по их признанию, нет. А лучше б они потерпели размеренное течение трудов, пока учащееся юношество напоено будет строгим чтением, пока ему настроят душу уроками мудрости, пока научатся юные неумолимым стилом вымарывать слова и долее внимать тому, чему взялись подражать; внушили б они себе лучше, что ничуть не восхитительно то, что нравится мальчишкам, и тогда слог их, мужая, набирал бы вес внушительный. Теперь не так: мальчишки тешатся в школах; подрастут — над ними потешаются на форуме, а в старости — и это постыднее как того, так и другого — никто не желает признаться, что учился напрасно. А чтоб не думал ты, будто я не одобряю вкуса к Луцилиевой непритязательности, берусь и сам выразить стихом то, что думаю».

6. Я внимал ему столь прилежно, что не заметил Аскилтова бегства. Пока я иду по саду среди этого кипения речей, уж высыпала в портик несметная толпа учащихся по окончании, надо полагать, импровизации какого-то декламатора, что сменил Агамемнона с его свазорией. Между тем как юнцы посмеивались над сентенциями и бранили расположение речи в целом, я во благовремении убрался и пустился вдогонку за Аскилтом. Дороги я по небрежности себе не заметил, не зная, впрочем, и того, в какой стороне наше подворье. И вот, куда ни поверну, все туда ж возвращаюсь, покуда наконец, измученный этой беготней и покрытый испариной, не подступаю к какой-то старушке, что торговала огородной зеленью.

7. «Прости, — говорю, — матушка, может, ты знаешь, где я живу?» Той по вкусу пришлась глупейшая эта выходка. «Как, — говорит, — не знать?» Встала да и пошла вперед. Чувствую — небес посланница, а как пришли мы в укромное такое местечко, откидывает озорная старуха завесу с дверей и молвит: «Должно, тут». Продолжая твердить, что не узнаю своего дома, я вижу, ходят крадучись посреди табличек и голых блудниц какие-то люди, и медленно, более того — поздно, постигаю, что к притону меня привели. Проклиная старушку с ее кознями и покрыв голову, бегу я сквозь этот приют разврата и вдруг у самого выхода наскакиваю на Аскилта, точно так же до смерти истомленного, — точно и его сюда та же старушка привела!

Улыбнувшись, приветствую его и осведомляюсь, что он делает в этом непотребном месте.

8. А он рукою отер пот и «знал бы ты, — говорит, — что со мной было». — «Что-нибудь жуткое», — говорю. Тогда он слабо так: «Блуждаю это я, — говорит, — по всему городу, не умея отыскать места, где наш двор, вдруг подходит ко мне некий отец семейства и великодушно предлагает меня сопровождать. Потом ведет темными закоулками, приводит в это самое место и, показав кошелек, делает мне гнусное предложение. Уже блудница вытребовала асс за комнату, уж он и руки ко мне потянул, и не хвати у меня силенок, мог бы я поплатиться…» Уже казалось мне, что все кругом сатириона опились…

Соединив усилия, мы потеснили докучливого.

(Справившись с поклонником Аскилта, друзья отправляются вместе искать свою гостиницу.)

9. Словно в тумане, я увидел Гитона, стоявшего в конце проулка, и ринулся прямо к нему. Когда я спросил, приготовил ли нам братик чего-нибудь поесть, мальчонка сел на кровать и стал большим пальцем унимать потоки слез. Всполошившись от вида братика, спрашиваю, что у него такое. Он отвечал не сразу, через силу, уступив тогда только, когда я и гнев примешал к моленьям. «Да твой же, — говорит, — не знаю, брат или товарищ прибежал пораньше в снятую нами комнату и вознамерился одолеть мою стыдливость. Я кричать, а он меч вытащил и „коли ты Лукреция, нашелся, — говорит, — твой Тарквиний“. Услыхав это, я потянул руки к Аскилтовым глазам и „что скажешь, — кричу, — шкура ты, волчица позорная, чье смрадно и дыхание?“. Аскилт изобразил напускной ужас, а затем, размахивая руками, возопил что было мочи. „Молчи, — кричит, — ты, гладиатор паскудный, кого из праха отпустила арена! Молчи, ляд полуночный, ты, который и прежде, когда не был еще слабак, ни с одной приличной женщиной не управился и кому я в садах был тем самым братцем, каким теперь служит тебе мальчуган этот на постоялом дворе“. — „Но ты же улизнул, — говорю, — с беседы наставника“».