Гомер - Античная лирика

О потерпевших здесь гибель от персов в борьбе за Элладу
Правдолюбивый Опунт, родина локров, скорбит.

Странник, мы жили когда-то в обильном водою Коринфе,
Ныне же нас Саламин, остров Аянта, хранит;
Здесь победили мы персов, мидян и суда финикийцев
И от неволи спасли земли Эллады святой.

Неугасающей славой покрыв дорогую отчизну,
Черным себя облекли облаком смерти они.
Но и умерши, они не умерли; доблести слава,
Ввысь воспарив, унесла их из Аидовой тьмы.

Пали в ущелье Дирфисской горы мы. Вблизи же Эврипа[259]
Граждане нам возвели этот могильный курган.
Да и недаром! Ведь мы дорогую утратили юность,
Храбро приняв на себя грозную тучу войны.

Радуйтесь, лучшие дети афинян, цвет конницы нашей!
Славу великую вы в этой стяжали войне.
Жизни цветущей лишились вы ради прекрасной отчизны,
Против большого числа эллинов выйдя на бой.

В этой могиле лежит Архедика, дочь Гиппия — мужа,
Превосходившего всех в Греции властью своей.
Муж и отец ее были тираны, и братья, и дети,
Но никогда у нее не было спеси в душе.

Всякий грустит по своим умирающим, по Никодику ж
Плачут не только друзья, но и весь город скорбит.

День, в который Гиппарх убит Аристогитоном
И Гармодием, был светлым поистине днем.

Их, отвозивших однажды из Спарты дары свои Фебу,
Море одно, одна ночь, лодка одна погребла.

Эта могила, прохожий, не Креза, а бедного. Впрочем,
Сколько она ни мала, будет с меня и ее.

Много я пил, много ел и на многих хулу возводил я;
Нынче в земле я лежу, рóдянин Тимокреонт.

Родом критя́нин, Брота́х из Гортины, в земле здесь лежу я,
Прибыл сюда не затем, а по торговым делам.

Смертью убивших меня накажи, о Зевс-страннолюбец!
Тем же, кто предал земле, радости жизни продли.

Думаю я, и по смерти твоей и в могиле, Ликада,
Белые кости твои все еще зверя страшат.
Памятна доблесть твоя Пелиону высокому, Оссе[262]
И киферонским холмам, пастбищам тихим овец.

Вот он, смотри, Феогнет, победитель в Олимпии, мальчик,
Столь же прекрасный на вид, как и искусный в борьбе,
И на ристалищах ловко умеющий править конями.
Славою он увенчал город почтенных отцов.

Был Адимант[264] у афинян архонтом, когда за победу
Чудный треножник как приз Антиохида взяла.
Хор в пятьдесят человек, хорошо обученный искусству,
Ей снарядил Аристид, сын Ксенофила, хорег[265];
Славу ж учителя хора стяжал себе сын Леопрена,
Восемь десятков уже числивший лет Симонид.

Как Алкмены сын —
Он друга убил,[267] —
Калидон[268] покинув,
К соседям бежал.[269]
С ним жена-дитя Деянира.
Поперек пути
Сердитый поток:
Там за плату кентавр,
Перевозчик Несс,
Чрез Эвен переправу держал.
И кентавру сын Зевса, Геракл,
Отдает дитя Деяниру.
Зверь простушку руками
На плечи берет —
Локти розовые
Над водой,
А Геракл при конях,
С младенцем в руках
Стоит над Эвеном-рекой.
Но, когда уже был
Близок берег, кентавр
Вдруг, исполненный яростной страсти, взыграл
И к сближению вздыбился бурно…
Звонко вскрикнула тут Деянира,
Умоляя милого мужа
Отвратить погибель супруги.
У Геракла — пожар под бровями,
И в уме убийство с бедою
В роковой завязались узел.
Он безмолвен. Он, не с ревом,
Как, бывало, громоносным —
С тяжкой палицей в деснице
На чудовище обрушась,
Гнет, хрящи ушей терзает,
Кость щеки крушит косматой,
Грозных глаз гасит сверканье,
По надбровью бьет и топчет
В прах поверженное тело,
Сам неистово-бесстрашный,
И, стрелой сверля, пронзает
Сердце Нессу-зверомужу.

Светел жребий и подвиг прекрасен
Убиенных перед дверью фермопильской!
Алтарь — их могила; и плач да смолкнет о них, но да будет
Память о славных живою в сердцах! Время
Не изгладит на сей плите письмен святых,
Когда все твердыни падут и мох оденет их следы!
Тут схоронила свой цвет Эллада, любовь свою.
Ты, Леонид, мне свидетель о том, спартанский воин,
Чей не увянет вечный венец.

Крепкозданный ковчег по мятежным валам ветер кидал,
Бушевала пучина.
В темном ковчеге лила, трепеща, Даная слезы.
Сына руками обвив, говорила: «Сын мой, бедный сын!
Сладко ты спишь, младенец невинный,
И не знаешь, что я терплю в медных заклепах
Тесного гроба, в могильной
Мгле беспросветной! Спишь и не слышишь, дитя, во сне,
Как воет ветер, как над нами хлещет влага,
Перекатывая грузными громадами валы, вторя громам;
Ты ж над пурпурной тканью
Милое личико поднял и спишь, не зная страха.
Если б ужас мог ужаснуть тебя,
Нежным ушком внял бы ты шепоту уст родимых.
Спи, дитя! Дитятко, спи! Утихни, море!
Буйный вал, утомись, усни!
И пусть от тебя, о Зевс-отец, придет избавленье нам.
Преклонись! Если ж дерзка мольба,
Ради сына, вышний отец, помилуй мать!»

Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают;
Все уж увенчаны гости; иной обоняет, зажмурясь,
Ладана сладостный дым; другой открывает амфору,
Запах веселый вина разливая далече; сосуды
Светлой студеной воды, золотистые хлебы, янтарный
Мед и сыр молодой: все готово; весь убран цветами
Жертвенник. Хоры поют. Но в начале трапезы, о други,
Должно творить возлиянья, вещать благовещие речи,
Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою
Правду блюсти: ведь оно ж и легче. Теперь мы приступим:
Каждый в меру свою напивайся. Беда не велика
В ночь, возвращаясь домой, на раба опираться; но слава
Гостю, который за чашей беседует мудро и тихо!

Что среди смертных позорным слывет и клеймится хулою —
То на богов возвести ваш Гомер с Гесиодом дерзнули:
Красть, и прелюбы творить, и друг друга обманывать хитро.