11. Итак, мы угощались первое время в полном спокойствии. Наготовлено было много всякой всячины. Впрочем, я думаю, никакой нет нужды все это перечислять: подливки, пирожки, лакомства — всего было вволю.
И вот, я слышу, Клеодем, наклонившись к Иону, сказал: «Посмотри-ка на старика (он имел в виду Зенофемида). Как он начиняется закусками! Плащ у него весь залит похлебкой, а сколько кусков он передает своему рабу, стоящему позади, в уверенности, что никто этого не замечает, и забывая о тех, кто возлежит ниже него. Укажи-ка на это Ликину, чтобы он был свидетелем». Однако мне никакой не было надобности в указаниях Иона, так как я еще задолго до них все это разглядел с моей наблюдательной вышки.
12. В то время как Клеодем говорил, ворвался незваный киник Алкидамант с общеизвестной плоской цитатой: «Менелай без зова явился».286 Конечно, большинству присутствующих поступок его показался бесстыжим, и они также ответили самыми общеизвестным изречениями, вроде: «Менелай, ты утратил рассудок», или:
Но не по нраву пришлось Агамемнону, сыну Атрея…287 —
или пробормотали про себя другие подходящие к случаю милые шутки. Открыто же никто не решался говорить, так как все чувствовали страх перед Алкидамантом, этим поистине «доблестным крикуном», способным облаять тебя громче всех киников, — почему он считался лучшим и ужаснейшим среди них.
13. Сам же Аристенет, похвалив Алкидаманта, предложил ему взять первое попавшееся сиденье и сесть подле Гистиея и Дионисодора.
«Поди прочь, — ответил тот, — баба я, что ли, по-твоему, или какой-нибудь неженка, чтобы расположиться в кресле или растянуться на кровати, подобно вам: чуть не брюхом вверх на этих мягких ложах, подостлав под себя пурпурные ткани. А я стоя могу пообедать, прогуливаясь и закусывая. Если же устану, — постелю на пол свой плащ и лягу, опираясь на локоть, как изображают Геракла».
«Пусть будет так, — ответил Аристенет, — если тебе это приятнее». И вот после этого Алкидамант стал ходить взад и вперед вокруг стола и закусывал подобно скифам, перекочевывая туда, где богаче пастбище, и следуя за слугами, разносившими яства.
14. Однако, насыщаясь, Алкидамант не оставался праздным, но рассуждал о добродетели и пороке и насмехался над золотом и серебром. Так, он спросил Аристенета, для чего ему нужны все эти многочисленные и дорогие чаши, когда и горшки могли бы сослужить ту же службу. Он уже явно становился надоедливым, но на этот раз Аристенет заставил его замолчать, кивнув рабу и велев ему подать Алкидаманту добрых размеров кубок, наполненный вином покрепче. Аристенет думал, что нашел прекрасное средство, и не знал, началом скольких бед послужит этот посланный им кубок. Алкидамант взял чашу, некоторое время помолчал, потом бросился на пол и разлегся, полуголый, — как он и грозил сделать, — опершись на локоть и в правой руке держа кубок, в той позе, в какой изображает художник Геракла в пещере Фола.288
15. Уже и среди других гостей без отдыха заходила круговая чаша, здравицы начались, завязались беседы, уже были внесены светильники. Между тем я заметил, что приставленный к Клеодему мальчик, красавец виночерпий, улыбается украдкой, — я считаю нужным упомянуть и о менее существенных подробностях пиршества, в особенности о вещах изысканных; и вот я стал внимательно приглядываться, чему же мальчик улыбается. Немного погодя мальчик подошел взять у Клеодема чашу, тот же при этом пожал ему пальчик и вместе с чашей вручил, по-моему, две драхмы. Мальчик на пожатие пальца снова ответил улыбкой, но не заметил, по-видимому, денег, так что не подхваченная им монета со звоном покатилась по полу, — и оба они заметно покраснели. Соседи недоумевали, что это за деньги, так как мальчик говорил, что не ронял их, а Клеодем, возле которого возник этот шум, не показывал вида, что это он их обронил. Итак, перестали беспокоиться и не обратили на это внимания, тем более что никто ничего и не заметил, за исключением, по-моему, одного только Аристенета, который спустя некоторое время переменил прислужника, незаметно отослав первого и дав знак другому, более взрослому, здоровенному погонщику мулов или конюху, стать возле Клеодема. Это происшествие таким образом — худо ли, хорошо ли — миновало, хотя могло повести к великому позору для Клеодема, если бы оно стало известно гостям и не было немедленно замято Аристенетом, который приписал все дело опьянению.
16. Между тем киник Алкидамант, который был уже пьян, узнавши, как зовут выходящую замуж девушку, потребовал общего молчания и, обращаясь в сторону женщин, громогласно заявил: «Пью за твое здоровье, Клеантида, именем Геракла, моего покровителя». Когда же все этому засмеялись, он сказал: «Смеетесь вы, отребье, что я пью в честь невесты во имя моего бога, Геракла? Но будьте уверены: если она не примет от меня кубка, — никогда не родится у нее такого сына, как я: мужеством непреклонного, мыслью свободного и телом столь могучего». И с этими словами он обнажился почти до самого бесстыдства. Снова рассмеялись на это пирующие. Алкидамант же, рассерженный, поднялся с полу, бросая злобные, блуждающие взгляды и, очевидно, не собираясь долее поддерживать мир. Возможно, что он тут же опустил бы на кого-нибудь свою дубинку, если бы не внесли, как раз вовремя, огромный сладкий пирог, при взгляде на который он стал более кротким и, отложив гнев, принялся поедать его, двигаясь вслед за блюдом.
17. Большинство присутствующих уже напилось, и пиршественная зала наполнилась криками. Ритор Дионисодор произносил избранные места из своих речей и принимал похвалы стоявших позади него рабов. Лежавший ниже его грамматик Гистией читал стихи, смешивая воедино Пиндара, Гесиода и Анакреонта, так что из всех поэтов у него получалась одна презабавная песнь. Особенно смешно было то, что он как будто предсказал происшедшее вскоре:
и еще:
Вместе смешались и стоны мужей, и победные крики.289
Зенофемид же взял у своего слуги какую-то мелко написанную книгу и принялся читать ее.
18. Когда слуги, подающие кушанья, сделали, как обычно, небольшой перерыв, Аристенет постарался, чтобы и это время не пропало даром и не было лишено для гостей приятности, а потому велел войти скомороху и рассказать или представить что-нибудь забавное, желая еще больше развеселить пирующих. И вот появился безобразный человек, с головой, обритой наголо, так что только на макушке торчало несколько волосков. Он проплясал, всячески кривляясь и ломаясь, чтобы показаться смешнее; потом, отбивая такт прочел несколько шутливых стихотворений, коверкая произношение наподобие египтян; наконец стал подсмеиваться над присутствующими.
19. Все гости смеялись, делаясь предметом шутки, когда же скоморох бросил Алкидаманту одну из подобных острот, наименовав его «мальтийской собачкой»,290 — тот рассердился. Впрочем, давно уже видно было, что он завидует успеху шута, приворожившего пирующих; итак, Алкидамант сбросил с себя плащ и стал вызывать насмешника биться с ним на кулаках, в случае же отказа грозил прибить его своей дубинкой. И вот злополучный Сатирион, — так звали скомороха, — став в позицию, начал биться. Прелюбопытнейшее это было зрелище: философ, поднявшийся на скомороха и то наносящий удары, то в свой черед получающий их. Из присутствовавших одни краснели от стыда, другие смеялись, пока наконец избиваемый противником Алкидамант не отказался от состязания, оказавшись побежденным хорошо вышколенным человечком. Насмешек, конечно, сыпалось на них со всех сторон немало.
20. К этому-то времени и подошел врач Дионик, немного спустя после состязания. А замешкался он, как сам говорил, пользуя флейтиста Полипрепонта, больного горячкой. Об этом Дионик рассказал кое-что забавное. По его словам, он вошел к флейтисту, еще не зная, что недуг уже овладел им; тот же, быстро встав с постели, запер дверь и, вытащив нож, передал Дионику свои флейты, приказывая играть. Потом, когда Дионик обнаружил свое неумение, больной стал бить его по ладоням ремнем, который держал в руке. В столь великой опасности Дионик наконец придумал следующее: он вызвал флейтиста на состязание на такое-то количество ударов и первым сыграл сам, — конечно, никуда не годно, — после же, передав флейты больному, взял от него плетку и нож и выбросил их тотчас же через окно — наружу, во двор. Затем, уже в большей безопасности, он схватился с флейтистом, созывая на помощь соседей, которые спасли его, выломав двери. Показывал он и следы ударов, и несколько царапин на лице. Затем Дионик, рассказ которого имел не меньший успех, чем шутки скомороха, приткнувшись к столу подле Гистиея, стал угощаться тем, что еще осталось.
