не разбудил бы.
Тем временем Вадавуран отправился вдвоем с главным надсмотрщиком на берег бурной Вайгай посмотреть, как продвигается строительство дамбы, не отлынивает ли кто от работы. Приходят. Видят, собралась толпа. О чем-то спорят, толкуют. И никто не работает.
— В чем дело? — грозно спрашивает главный надсмотрщик. — Вместо того чтоб поскорей завершить работу, вы здесь праздно болтаете.
Тогда вышел из толпы один горожанин и сказал:
— Чудные здесь дела творятся. Одна старуха, что на улице лепешками торгует, наняла вместо себя работника. Человека этого никто доселе здесь не видел. Неимоверно быстро сделал он работу, но вел себя так, словно ничего вокруг не видел и не слышал. То носит песок, то вдруг прыгать начнет, то пустится в пляс с таким неистовством, что ног его не видно, то захохочет безумно. И при этом все время хрустящие лепешки жует. А теперь вот, в самый разгар работы, вздумал завалиться спать. Не верится нам, что это обыкновенный землекоп!
Главный надсмотрщик, удивленный и рассерженный, посылает слугу разбудить нерадивого работника.
— Пусть явится ко мне!
Прибежал к дереву слуга, грубым окриком разбудил лентяя божественного и велел ему немедленно идти на берег. Новый поденщик, еще не проспавшись, ничего не понимая, зевал и протирал свои несравненные глаза, когда посланный схватил его за руку и, осыпая руганью, потащил к берегу. Гневно посмотрел на лежебоку чудесного надсмотрщик и ударил его по плечу бамбуковой палкой. Но едва коснулась палка тела поденщика, как исчез он, точно его не было вовсе. И в тот же миг увесистый удар невидимой палки обрушился на надсмотрщика, стоявшего с палкой в руке. С грохотом ужасным вся земля содрогнулась, с глухим гулом всплеснулось море и громадной волною окатило побережье. И от того удара зашатались башни мадурских дворцов и храмов. Вздрогнул в ужасе великий Пандий, едва не свалился с ног — и по нему пришелся удар. И жена его, и придворные, и воины, и телохранители, и жители славно Мадуры — все еле на ногах удержались.
Отчаяние овладело царем, понял он свое бессилье: «К чему копить сокровища, когда в единый миг они будут в руках великого волшебника? К чему хитрить с соседними царями, когда есть некто, всех заранее перехитривший? К чему набирать могучее войско, объезжать коней, бдительно охранять страну от врагов, когда от одной его улыбки бессильно падает рука, занесшая меч? К чему строить плотины и дамбы, если он в миг сметет их единой каплей из небесного Ганга, что с головы его стремится? А одна только горсть песка, брошенная его рукой, остановит бушующую реку!..»
Склонился царь перед Вадавураном и, воздав хвалу великому министру-аскету, предложил ему любые почести и награды. Печально и ласково улыбнулся ему Вадавуран и попросил лишь одного:
— Отпусти меня, царь, я уйду прочь отсюда. Не быть мне более ни министром, ни брахманом. Слугою мне не быть и господином не быть мне. Ни учителем, ни учеником не быть мне. Я пойду отсюда не далеко и не близко. Всюду, где волшебник великий обитает, — там буду я. И где бы ни пришлось мне остановиться, везде стану славить его чудесными стихами. Ибо тот, кто шакалов в коней превратил, вызвал во мне дар поэта. Ибо тот, кто в грязной одежде на берегу реки с лопатой и корзиной плясал, уста мне отверз, и теперь сыплются из моих уст рубины прекрасных слов!
Отпустил царь Ариямарттана Пандиян своего любимца, ради жизни бродячего аскета, от власти и почета отказавшегося. И тогда раздался сверху голос Шивы:
— Что ж, Пандий, кончилась наша забава. Кончена чудесная игра, где ставишь все, а выиграть можешь только любовь ко мне. Знай же, деньги и сокровища твои принял я в подарок от твоего слуги лишь потому, что нажиты тобой они были путем справедливым. И едва ли нашел бы ты им лучшее примененье. А реку я усмирил, и твои люди к очагам своим вернулись. А кони — о конях не печалься: не сейчас, так потом ты их достанешь где-нибудь. Я не сержусь на тебя, будь счастлив, о царь страны южной!
На этом заканчивается повесть о царе Пандии, о Вадавуране — министре, поэте и отшельнике, о волшебнике великом Шиве, о шакалах, превращенных в коней, о бедной старухе, что такие вкусные пекла лепешки, и о том, как на берег реки Вайгай таскали песок, чтоб спасти город от наводненья.
II. ПОВЕСТЬ О БЕДНОМ БРАХМАНЕ ДХАРМИ И О СПОРЕ ПО ПОВОВОДУ ЗАПАХА ЖЕНСКИХ ВОЛОС
В стародавние времена правил в Мадуре царь Суда́мани Па́ндиян. Очень сильно любил царь Шиву, которого в тех местах называли Сомасундаран, что значит «луною увенчанный». Специально для услаждения Шивы Сомасундарана повелел царь разбить близ города великолепный сад и засадил его алыми цветами чампака [73]. Каждый день он сам отправлялся в тот сад, собирал цветы чампака и украшал ими статую бога. И оттого стали в народе звать царя — Чампака Пандиян, а бога — Чампака Сундаран, что значит «цветами чампака увенчанный».
Однажды, гуляя по своему саду и, как обычно, собирая цветы, царь почувствовал вдруг какой-то особый, дотоле неизвестный ему аромат. Жадно вдыхая его, побежал владыка между кустами, желая скорее обнаружить источник этой услады новой, как вдруг увидел свою юную жену. Чудесный запах исходил от ее волос.
Царь очень удивился, но промолчал. И пошел бродить по саду, вопрошая себя: «Возможно ли, чтобы столь божественный аромат был присущ женским волосам, или же он происходит от благовоний, которыми женщины умащают голову?»
Покоя лишился царь, но, не будучи сам в состоянии ответить на этот вопрос и не желая обращаться с ним к женщинам, придумал другой выход. Перед дворцом повесил он мешочек с тысячью золотых монет и приказал объявить по городу, что это богатство достанется тому ученому или поэту, который сочинит стихотворение, где прямо или намеком будет разрешен такой вопрос: «Какова природа приятного запаха волос женщины».
В то самое время жил в Мадуре бедный брахман-шиваит по имени Дхарми. Ничего не было у него, кроме любви и преданности Сомасундарану. Часто он целые дни проводил голодный у статуи Шивы, украшая ее гирляндами цветов, и всем сердцем своим к стопам великого владыки устремлялся. Жил он один. Где уж думать о женитьбе, когда сам от недоедания еле на ногах стоишь! Прослышав про объявленный царем конкурс,
Дхарми только грустно усмехнулся. Как всякий мадурский брахман, он, конечно, умел читать, писать и
