* * *
Когда душа вернулась в тело, они оставили меня.
Я, плачась на судьбину, плакал, происходящее кляня.
А тот, из-за кого я плачу, — он для меня родней отца,
Невыносима с ним разлука, жизнь солонее солонца.
Забыть не мог я взор опасный и сладостный румянец щек.
И сумерки волос прекрасных, и ясный лоб забыть не мог.
И вот снялось терпенье с места, и объявилась скорбь взамен,
А меж терпением и скорбью любовь мне учинила плен.
Кто горю моему поможет? Есть милосердный кто-нибудь?
Кто маету мою разделит? Влюбленному укажет путь?
О! Всякий раз, когда в тревоге я одиноко слезы лью,
Слепя, выплакивают слезы страсть и бессонницу мою.
И если я молю о взгляде, как молят в засуху дожди,
Мне отвечают: «Все обрящешь, но сострадания не жди!
И взгляд не даст успокоенья, твоя неутолима боль!
Взгляд — это молния, не боле; от сострадания уволь!»
Но я, увы, забыть не в силах, как умолял и уповал,
И к молниям искал дорогу — я, пораженный наповал.
Назло всем воронам разлуки, ищу я молнию в песках!
Пускай за карканье и злобу карает воронов Аллах.
Верблюд, ты ворону подобен, усугубителю разлук,—
Невесть куда любовь уносишь, а с ней — моей надежды вьюк.
* * *
О погонщик верблюдов, не надо спешить, постой!
Я за вами бреду спозаранку, больной и пустой…
Стой, погонщик! Помедли! Вниманьем меня удостой!
Богом я заклинаю тебя и любовной своей маетой!
Слабы ноги мои, но душа окрылилась мечтой —
Милосердья прошу и молю об услуге простой;
Ведь не может чеканщик узор проковать золотой,
Если сбиты чеканы и крив молоточек литой.
Ты в долину сверни, к тем кострам — там их мирный постой.
О благая долина! Мне сладостен дым твой густой.
О долина, ты всех собрала, кто мне верный устой,
Кто — дыханье мое и души моей жаркий настой!
Я любовь заслужу, коль умру со своей тяготой
На коне ли, в постели иль в сирой степи, как святой.
* * *
Остановись у палаток, развалины обрыдай,
Стенам обветшалым вопрос вековечный задай;
Узнай ты у них, где твоих ненаглядных шатры,
Где след их в пустыне, поклажа, стада и костры.
Все словно бы рядом, но это всегдашний мираж:
И пальмы, и люди, и груды лежащих поклаж.
Все так далеки, а пустыня окрест горяча,
Они на чужбине кочуют у чудо-ключа.
Я ветер восточный спросил: «О, скажи, задувавший с утра,
Где встретил ты их — на пути или возле шатра?»
И ветер ответил: «Они на вершине холма
Поставили нынче свои кочевые дома.
Они над любимой раскинули полог цветной,
Чтоб ей не во вред оказался полуденный зной.
Верблюдов усталых уже разгрузили они.
А ты собирайся! Седлай! Разыщи! Догони!
Когда же устанешь гостить по заезжим дворам,
Когда поплутаешь по долам, пескам и горам,
Тогда их стоянку почует замученный конь —
Увидишь костер их, похожий на страсти огонь.
Седлай! Собирайся! Ты страстью великой объят.
А страхи пустыни пред нею беспомощней львят!»
* * *
Там, где в былые дни я ублажал прелестниц,
Ни кровли, ни двора, ни галерей, ни лестниц,—
Лишь пустота и стон, и стены обвалились…
А в прежние года здесь пели, веселились…
Но караваи ушел, и я не знал об этом.
Не знали и они, что связан я обетом
Не забывать их, звать, стремиться в их пороги.
Так будь, моя любовь, им проводник в дороге,
И в час, когда в степи поскачут под ветрами,
И в час, когда в шатрах устелют пол коврами.
Поставь они шатры среди сухой долины —
И травы зашумят, и закричат павлины,
И зацветет досель пустынная округа,
И станет их привал благоуханней луга.
Но стоит им уйти — и место обратится
Кладбищем для того, кто сердцем к ним стремится.
* * *
Из-за томной, стыдливой и скромной я тягостно болен.
Вы сказали о ней — я утешен, польщен и доволен.
Стонут голуби горько в полете крутом и прощальном;
Их печали меня навсегда оставляют печальным.
Мне дороже всего это личико с мягким овалом,
Среди прочих красавиц сокрыто оно покрывалом.
Было время, глядел я влюбленно на это светило,
Но оно закатилось, и душу печаль помутила.
Вижу брошенный угол и птиц, запустения вестниц;
Сколько прежде в шатрах я знавал полногрудых прелестниц!
Жизнь отца своего я отдам, повинуясь желанью,
Повинуясь пыланью, в душе моей вызванном ланью.
Мысль о ней в пламенах, осиянная сказочным светом.
Разгорается свет — и пылание меркнет при этом…
О друзья, не спешите! Прошу вас, друзья, не спешите!
У развалин жилища ее — вы коней вороных придержите!
Придержите, друзья, скакуна моего за поводья,
Погорюйте со мною, друзья дорогие, сегодня!
Постоимте немного, оплачем мою неудачу,
Или лучше один я свою неудачу оплачу!
Словно стрелы каленые, выстрелы яростной страсти,
И желания меч порассек мое сердце на части.
Вы участьем меня, дорогие друзья, подарите,
Вы отчасти хоть слезы мои, дорогие друзья, разделите!
Расскажите, друзья, расскажите о Хинд и о Лубне!
О Сулейме, Инане и Зейнаб рассказ будет люб мне.
А потом, когда станем блуждать, как блуждали доселе,
Расскажите о пастбищах тех, где резвятся газели.
О Маджнуне и Лейле скажите, мое утоляя пыланье,
Расскажите о Мейй, и еще о злосчастном Гайляне.
Ах, сколь длительна страсть к той — которой стихов моих четки,
Россыпь слов, красноречье и доводы мудрости четкой.
Родовита она, ее родичи царского сана,
Властелины великого града они Исфахана.
Дочь Ирана она, и отец ее — мой же учитель.
Я же ей не чета — я пустынного Йемена житель.
И отсюда тревожность моя и счастливых минут невозможность;
Мы неровня друг другу — мы просто противоположность.
Если б ты увидал за беседою нас, в разговорах,
Где друг другу мы кубки любви подносили во взорах,
Где в беседе горячечной, пылкой, немой, безъязыкой
Наша страсть оставалась взаимной и равновеликой —
Был бы ты поражен этим зрелищем дивным и странным,
Ведь в глазах наших Йемен соединился с Ираном!
Нет, не прав был поэт, мне, наследнику, путь указавший,
Нет, не прав был поэт, в достославное время сказавший:
«Кто Канопус с Плеядами в небе высоком поженит?
Кто порядок всегдашний в чертогах небесных изменит?
Вековечный порядок незыблем, един и всевремен:
Над Ираном — Плеяды, Канопуса родина — Йемен».
* * *
В Сахмад веди, погонщик, дорога туда не долга,
Там тростники зеленые и сладостные луга,
Яркая молния в небе сверкает жалом клинка,
Утром и вечером белые скопляются облака.
Песню запой, погопщик, в песне этой воспой
Стыдливых дев длинношеих, сияющих красотой.
В черных глазах красавиц черный пылает свет,
Каждая шею клопит, словно гибкую ветвь.
Каждая взглядом целит — не думай сердце сберечь!
Ресницы — острые стрелы, взгляд — индостанский меч.
Шелка тоньше и мягче, белые руки нежны —
Алоэ и мускусом пахнут, как у индийской княжны.
Заглянешь в газельи очи — грусть и влажная тьма,
Их черноте позавидует даже сурьма сама!
Чары их столь убийственны, столь карминны уста!
В ожерелья надменности убрана их красота!
По одной из красавиц желанья мои не милы.
Она холодна к человеку, сложившему ей похвалы.
Черным-черны ее косы, каждая — словно змея;
Они следы заметают, а это — стезя моя…
Аллахом клянусь, я бесстрашен и презираю смерть!
Единственное пугает — не видеть, не ждать, не сметь.
* * *
