(IV — 673)
Ах, для меня людские толки не кручина,
Об имени своем не сожалею я,
Теперь я не такой,
И если ты — причина,
Пусть сотни раз шумит о нас молва!
(IV — 732)
Характерно, что относящиеся к сравнительно позднему периоду трудовые, обрядовые песни "Манъёсю", особенно календарная поэзия, отличаются определенной лирической направленностью.
Описание трудовых действий и т. п. служит часто лишь поводом для обращения к любимому человеку, для выражения любовных чувств:
Целый день толку я белый рис,
Грубы стали руки у меня,
Хорошо бы, если б в эту ночь
Молодой хозяин мой пришел,
Тронул их и пожалел меня.
(XIV — 3459)
У Аками, у горы,
Рвали с корнем травы на полях,
И с тобой встречались мы вдвоем.
О, как дорога мне милая моя,
Что вступает нынче в спор со мной.
(XIV — 3479)
В календарной поэзии выделены особые циклы любовных песен, связанных с каждым сезоном.
Усиление лирического начала в народной поэзии в ходе ее развития можно рассматривать также как проявление ранних черт гуманизма, как возрастание интереса к душевному миру человека, которое ведет к утверждению его внутренних достоинств, что получает наиболее полное выражение уже в литературной поэзии раннего средневековья.
Кстати, в поэзии "Манъёсю", как авторской, так и народной, гуманистические представления имеют как бы различную окраску — этическую, эстетическую, социальную.
Гуманистические представления этической окраски по своей природе неоднородны. Одни порождены религиозно-этическими и философскими учениями, проникшими с материка — из Кореи и Китая, другие возникли естественно и развивались в местных условиях.
Сочувствие пограничным стражам, отправляющимся из восточных провинций на далекий о-в Кюсю на тяжелую службу, печаль о погибших в дороге странниках, обычно крестьянах, возвращавшихся домой после отбывания воинской или трудовой повинности, — все это имеет естественную основу — присущее человеку чувство сострадания.
Он лежит без дум и чувств —
Спящий человек.
Может, есть отец и мать,
И любимое дитя,
И прелестная жена,
Словно вешняя трава…
Если спросишь, где твой дом,
Дома он не назовет,
Если спросишь, как зовут,
Имени не скажет он…
(XIII — 3336)
И отец, и мать,
И жена, и дети там,
Верно, ждут, когда придет,
Неотступно глядя в даль.
Вот она, печаль людей.
(XIII — 3337)
Ведь, наверное, тебя, что здесь лежишь
У глубокого залива, на земле,
Ждут:
"Вот нынче, нынче он придет",
О, как жалко бедную жену!
(XIII — 3342)
На местной почве возникли и трогательные предания древности о красавицах, которые расстаются с жизнью из сострадания к влюбленным в них рыцарям, готовым погибнуть в споре из-за любви (кн. XVI).
А вот назидательные высказывания о любви к родителям, к детям, к жене в песнях кн. V указывают уже на влияние конфуцианской морали, энергично насаждавшейся в VIII в. в стране. Это специально отмечается в предисловии к песням, это отражают и сами песни:
Взглянешь на отца и мать —
И почтенья полон к ним,
Взглянешь на жену, детей —
И любви исполнен ты.
В мире здесь —
Закон таков…
(V — 800)
В отдельных случаях, однако, нельзя не учитывать возможность смешанного влияния чужеземных культур и самобытного мироощущения. Те же песни пограничных стражей, часто наивные и примитивные, наполненные трогательной любовью и заботой о родителях, могут быть выражением исконной морали, связанной с культом предков, лежащим в основе древних верований и местной религии синто, и вместе с тем в какой-то мере отражать влияние конфуцианских доктрин:
Оттого, что мой великий государь
Отдал высочайший свой приказ,
Я оставил и отца, и мать,
Что берег я, как сосуд святой,
И пришел сюда с молитвою о них!
(XX — 4393)
Ведь жизнь, которую хочу я сохранить,
Дары неся на алтари застав,
Чтоб умолить богов —
Крушителей земли,
Я для родителей любимых берегу!
(XX — 4402)
Характерно в этом отношении и предание о старике Такэтори, предписывающее уважение к старости.
Черты гуманизма мы можем также отметить в поэтических произведениях, воспевающих дружбу и любовь. Выраженные в художественной форме идеи дружбы и любви — также проявление гуманистических начал в древней поэзии, в основе которых — общечеловеческие идеалы глубоких чувств, способствующих рождению высоких устремлений, утверждению достоинства человеческой личности.
Пока живу, я буду ждать, любимый,
Я буду ждать, пока ты не придешь,
О, долго ждать!
Пока не ляжет иней
На пряди черные распущенных волос…
(II — 87)
Словно летняя трава
В жарких солнечных лучах,
От разлуки, от тоски
Вянет милая жена.
На ворота бы взглянуть!
Верно, там стоит она!
Наклонитесь же к земле,
Горы, скрывшие ее!
(II — 131)
Если беда случится,
Я везде буду вместе с тобой,
Даже в склепе,
Среди гор Хацусэ.
Так не бойся же, мой любимый.
(XVI — 3806)
Когда бы в облаках я мог парить,
Как в небе этом реющие птицы, —
О, если б крылья мне,
Чтоб друга проводить
К далеким берегам моей столицы.
(V — 876)
Характерным для японской поэзии этого периода является восторженная и проникновенная любовь к природе родной страны, любовь к жизни. О чем бы ни писал поэт, он всегда сравнивает свои чувства и мысли с явлениями природы. Влюбленная для него всегда та, с которой он хочет вместе любоваться луной, цветами и т. д. Мельчайшие оттенки в природе замечаются глазами поэта и воспеваются с вниманием и любовью. И эта любовь к природе говорит о любви к родине, о великом жизнелюбии, о тонком чувстве прекрасного.
Хочу, чтоб, нанизав росу, как жемчуг,
Ты подарила мне, не дав исчезнуть ей,
Прозрачную росу, что с вышини упала,
Склонивши долу кончики ветвей
На расцветающих осенних хаги
(VIII — 1618)
Я на яшмовый остров смотрю,
Наглядеться не в силах.
Как мне быть?
Заверну и с собой унесу
Для тебя, что не видела этой красы несравненной…
(VII — 1222)
Я не могу найти цветов расцветшей сливы,
Что другу я хотела показать;
Здесь выпал снег…
И я узнать не в силах,
Где сливы цвет, где снега белизна?
(VIII — 1426)
Как волны, что катятся здесь беспрестанно
У пустынного берега мыса Арацу,
Который собой божество воплощает, —
Так и я беспрестанно любить продолжаю,
И тоскую о милой, не зная покоя…
(XV — 3660)
Ларец драгоценный —
Эту Асики-реку
Когда я впервые сегодня увидел,
Я понял: пусть тысячи минут столетий,
Ее красоты никогда не забуду!
(VIII — 1531)
Ночью черной, как черные ягоды тута,
Ясный месяц, плывущий по небу,
Прекрасен,
И поэтому им любовался я долго —
Вот упала роса на рукав белотканый…
(VII — 1081)
Там, где остров на взморье,
У берегов каменистых
Поднялись, зеленея, жемчужные травы морские,
И когда наступает прилив и от глаз их скрывает,
Как о них я тогда безутешно тоскую.
(VI — 918)
На острове этом Карани,
Где срезают жемчужные травы морские,
Если был бы бакланом,
Что живет здесь, у моря,
Я не думал бы столько, наверно, о доме.
(VI — 943)
О, волны взморья в белой пене
У берегов страны Исэ,
Когда б они цветами были,
Я, завернув,
Послал бы в дар тебе.
(III — 306)
Каждый раз, как взгляну я
На дерево Муро
На берегу каменистом, над бухтою Томо,
Ах, смогу ли забыть о жене я любимой,
С которой когда-то любовались мы вместе?
(III — 447)
