«Если он узнает правду, то умрет от горя, — отвечали им. — Пожалуйста, не говорите ему, что ее уже нет в живых!»
Довод был справедлив, да и родные О-Сити были люди хорошие. «Раз весть о смерти О-Сити положит конец жизни Китидзабуро, — решили они, — скроем все тщательно. Когда его болезнь пройдет, будем утешаться, рассказывая, что говорила О-Сити в последние минуты. А сейчас подумаем о том, чтобы оставить память о нашем дитяти и рассеять наши печальные думы». Они сделали надпись на поминальном столбике [122] и окропили его жертвенной водой.
«Этот столбик, что всегда будет влажным от пролитых слез, не образ ли моей ушедшей дочери?» — так думает мать, оставшись одна после всех. «Бренность — вот удел всего в нашем мире!» — так говорим мы.
Неожиданный конец: необычный бонза
Нет ничего более превратного, чем жизнь человеческая, более жестокого, чем человеческая судьба. А умрешь, и ничего не останется — ни ненависти, ни любви!
На сотый день после смерти О-Сити Китидзабуро впервые поднялся со своего ложа и, опираясь на бамбуковую трость, потихоньку стал обходить внутренние помещения храма. И вот заметил он новый поминальный столбик, пригляделся — какое горе! — ее имя!…
«Я ничего не знал, но ведь люди скажут другое… Нехорошо, если пойдут слухи, что я побоялся умереть вместе с ней!»
И он взялся за рукоять меча у пояса, но служители храма схватили его за руки и стали увещевать:
— Конечно, каждого ждет смерть — такова наша жизнь. Но как можно не проститься с людьми, с которыми много дней и месяцев был близок? Как можно не предупредить господина настоятеля? Простись, предупреди и тогда назначь свой срок. Тебя поручил попечению храма человек, что связан с тобой братской клятвой, — он тоже огорчится… Обдумай хорошенько все это! И следует позаботиться о том, чтобы не пошли худые толки…
Так уговаривали его, и он внял доводам и на время отложил мысль о самоубийстве. Впрочем, долго тянуть свое существование он был не намерен. Он отправился к настоятелю, но когда рассказал ему обо всем, тот перепугался до смерти.
— Я взял тебя на попечение. Человек, с которым ты навечно обменялся клятвой, просил об этом меня, недостойного монаха. Этот человек сейчас находится в Мацумаэ, а осенью непременно заедет к нам, — он мне много раз говорил об этом. Если что-нибудь случится с тобой, все последствия падут на меня. Пусть вернется сюда твой названый брат, тогда и решится твоя судьба!
Так возражал настоятель, и Китидзабуро, помня заботу, которой тот повседневно окружал его, не мог не прислушаться к его словам.
— То, что вы изволили сказать мне, останется в моей памяти! — ответил он настоятелю. Но настоятель не успокоился, отнял у Китидзабуро меч и приставил нескольких человек сторожить его.
Волей— неволей пришлось Китидзабуро возвратиться в свою келью.
— Увы! С самим собою я не могу поступить по своему желанию! — жаловался он тем, кто был с ним. — Мне горько, что среди людей пойдет молва. До сих пор я знал лишь дружбу с юношами и не смог устоять перед внезапным чувством безрассудной женщины… И вот вверг ее в такую беду! О я несчастный! Видно, святой Мондзю и Будда отвернулись от меня!…
И он заливался слезами.
— А что же будет со мною, когда возвратится названый брат? Как я взгляну на него? Я хотел бы умереть, пока его нет. Но если откусить себе язык или сунуть шею в петлю, люди сочтут это глупостью. Сжальтесь надо мною, отдайте мой меч! К чему мне теперь жить?…
Так говорил он, плача, и у всех, кто был здесь, рукава были влажны от слез, и они от всего сердца жалели его.
Родители О-Сити узнали об этом.
— Его печаль вполне понятна, — сказали они. — Но О-Сити в свои последние минуты твердила только об одном: «Если чувство ко мне у Китидзабуро-доно подлинное, он отрешится от мира. Безразлично, какой обет он даст [123], но, став бонзой, он сможет совершать поминальные молитвы по мне, пришедшей к такому концу. А я его любви не забуду. Наша связь не оборвется и в ином мире!» Таковы были ее слова.
Всячески уговаривали Китидзабуро, но он ничего не слушал. Видно было, что он решился покончить с собой, откусив себе язык.
Тогда мать О-Сити приблизила губы к его уху. Что она шепнула ему, никто не знал, но Китидзабуро кивнул, соглашаясь с ней.
— Пусть будет так! — сказал он. Немного спустя прибыл его названый брат, и по его совету, который всеми был признан справедливым, Китидзабуро наконец принял постриг.
Так жаль было сбривать его волосы, что даже бонза отбросил было бритву.
«Ведь это все равно, как если бы порыв урагана сорвал прекрасный цветок!»
Китидзабуро не лишился жизни, но жаль его было даже больше, чем О-Сити в ее последние минуты. Не бывало еще такого красивого бонзы — ни теперь, ни прежде. Все печалились о нем.
Да, принять постриг из-за любви — в этом и есть истина! И названый брат Китидзабуро, возвратившись к себе на родину, в Мацумаэ, тоже, говорят, надел черную одежду.
Увы! Любовь… печаль… все здесь смешалось.
А ведь жизнь бренна, жизнь — сон, жизнь — лишь видение нашего мира.
ПОВЕСТЬ О ГЭНГОБЭЕ, МНОГО ЛЮБИВШЕМ
Как жаль, что не хватило дыхания для дуэта на флейтах!
Меловек по имени Гэнгобэй, тот самый, о котором поется в известной песенке, был родом из Кагосимы в провинции Сацума. Никто в тех местах не увлекался так любовными делами, как он. Волосы его по тамошнему обычаю были отпущены сзади и подстрижены спереди, сбоку у пояса он носил длинный меч, который всем бросался в глаза. Но люди были не склонны осуждать его за это.
Гэнгобэй предавался только любви к юношам, любви же к слабым длинноволосым существам не испробовал ни разу. А ведь шла ему уже двадцать шестая весна!
Среди юношей, с которыми он имел дело, был один по имени Накамура Хатидзюро. С самого начала любовь их была такова, что друг для друга не пожалели бы отдать и жизнь. Хатидзюро был мальчик необыкновенной красоты. Если приводить сравнения, — облик его напоминал вишню в первом расцвете, когда лепестки ее цветов чуть-чуть приоткрылись и словно хотят сказать что-то.
Однажды ночью, когда шел унылый мелкий дождь, оба заперлись в нижней комнате дома Гэнгобэя и не торопясь разыгрывали дуэт на флейтах. Бывает, что звуки флейты усиливают грусть. Ночной ветерок, залетавший в окно, приносил аромат сливы, шуршали листья бамбука, кричали ночные птицы, и печален был шелест их крыльев, когда они пролетали мимо. Даже свет лампы казался тусклым.
Наконец они окончили игру. Похоже было, что чувство сильнее обычного овладело Хатидзюро, он всем своим видом показывал, что душой и телом отдается Гэнгобэю, и каждое слово его откровенно свидетельствовало об этой его ненормальной страсти.
И у Гэнгобэя возросла нежность к нему, проснулась небывалая страсть, и он подумал: «Как хорошо было бы, если бы Хатидзюро вечно оставался таким, как сейчас, юным и прекрасным!»
Эту ночь они провели, нежась на одном изголовье, но перед рассветом едва погрузились в сон, как Хатидзюро разбудил Гэнгобэя.
— Не отдавай ночных часов бесполезному сну! — сказал он.
Гэнгобэй, хоть и слышал эти слова, никак не мог очнуться от сна. Тогда Хатидзюро снова сказал:
— Сегодня ты в последний раз беседуешь со мной. Если хочешь что-нибудь сказать мне на прощанье, говори!
Даже во сне Гэнгобэй огорчился:
— Услышать такое, пусть в шутку, тяжело сердцу. Твой образ преследует меня, даже если мы не видимся с тобой хотя бы один день. А говорить «в последний раз» уж совсем ни к чему!
С этими словами он сплел свои руки с руками Хатидзюро.
Хатидзюро улыбнулся:
— Ничто в этом мире не зависит от нас. Самое бренное — это человеческая жизнь…
И не успел он договорить, как пульс его перестал биться. Правду сказал он — наступила настоящая разлука.
— Что же это?! — в ужасе закричал Гэнгобэй, забью о том, что встреча их была тайной, и громко зарыдал.
Сбежались люди, пытались поить Хатидзюро всякими лекарствами, но безрезультатно. Всему пришел конец, как это ни было печально!
Нечего и говорить о том, как горевали родители, когда сообщили им о смерти сына. А так как близость Хатидзюро с Гэнгобэем продолжалась долго, то никаких подозрений относительно обстоятельств смерти не возникло.
Немного спустя предали тело сожжению и, собрав пепел в сосуд, зарыли в тени цветущих деревьев и трав.
«Теперь остается только покончить с собой!» — так думал в отчаянии Гэнгобэй, упав ничком перед могильным холмиком.
Но человек слаб! Три года Гэнгобэй справлял поминальный обряд по Хатидзюро, навещал его могилу в годовщину смерти и только тогда наконец принял последнее решение. Вернувшись с кладбища, он снял свои волосы, отправился в храм Сайэндзи, поговорил там с настоятелем и от всей души дал монашеский обет.
Каждый день в течение лета он набирал свежих цветов, чтобы не иссякал их аромат над алтарем перед Буддой, и молился за упокой души Хатидзюро… Дни и месяцы проходят в нашей жизни как сон, и вот незаметно пришла и осень.
