котором попугай прибегает к той же уловке. Попугай (как и птица вообще) — символ души/духа совершенного суфия, которая стремится воссоединиться со своей первоосновой — всеобщей предвечной Душой и достичь в результате этого акта состояния, в котором «она была до того, как стала». Другими словами, это душа на пути к Душе.
Решил купец: «В том есть моя вина — // У них два тела, а душ одна».— Здесь Руми устами купца объясняет одно из основных положений мусульманского мистицизма: они достигли того состояния, когда эмпирические атрибуты (два тела) сохраняются раздельно, но духовные качества и свойства их уже едины.
Порой посредник ты, стена порою.— В данном случае поэт не прибегает к символике, говоря о Могуществе речи и слова (ср. выше). Это могучий дар, которому все под силу, он есть проявление божественной мудрости творца и ее атрибут.
Рассказ о том, как некий житель города Казвина захотел украсить себе спину изображением льва
И пламень Знанием зажженных свеч // Лишь Истина и может уберечь — Пояснение одной из «стоянок» на мистическом «пути» (сабр — «терпение», «смирение»). Суфийские авторитеты расходятся во мнении, относя эту «стоянку» то к этапу шариата, то к этапу тариката. Столь же различны ее определения, суть которых можно свести к следующему: суфий должен терпеливо и покорно сносить все перипетии судьбы, поскольку путь долог и тернист. Пройдя все «стоянки», соответствующие устойчивому психологическому опыту (включая отмеченную выше), суфий сумеет очистить свое сердце от ржавчины мирского, наносного, сможет отполировать его, как зеркало, способное отразить мистическое, сокровенное знание, которое открывается ему в мгновение экстаза, ниспосылаемые свыше, т. е. Истину. Через отражение этой Истины в его сердце он возжигает светочи знания и для прочих людей.
История о том, как волк и лисица отправились на охоту вместе со львом
Волк, лисица и лев олицетворяют чувственные, умственные и духовные качества мистика, вступившего на путь поисков божества. Здесь волк — это карнальная, плотская душа, лиса — разум, а лев — дух.
Рассказ о том, что произошло на судне между его кормчим и ученым грамматистом
Суфийский подтекст рассказа: кормчий (символ мистика) не стремится познать арабскую грамматику, которая является наукой о именах; он не обращает внимания на внешние проявления, затемняющие содержание и уводящие от познания божественной сущности, которая и есть реальное средоточие и приложение всех имен.
Порой, когда бушует асе вокруг, // Готовность смерть принять нужней наук.— В оригинале: «Знай, в подобном случае нужно подавление своего "я", а не грамматика. Если ты это сделал, то смело прыгай в море». Т. е. море взыскивает и возвышает тех, кто умертвил в себе все личное, свое «эго». В этом случае эти люди будут спасены. Те же, кто уповает на собственные слабые силы, гибнут из-за своих химер. В целом этот рассказ является объяснением одной из последних «стоянок» (макам) на мистическом «пути» (тарикат), которую называют таваккул, т. е. полный отказ от своего «я» и упование только на милость бога. Мистики, как правило, осторожно относились к осуществлению этого постулата, так как, возведенный в абсолют, он становился социально опасным, запрещай какую-либо общественную деятельность, и ставил человека вне жизни общества.
Притча о «моем» и «твоем»
Твой друг, что сам тобою стал теперь.— Здесь формулируется один из главных положений мистицизма: подлинно влюбленный не достигнет предмета своего желания, не познает Истину, слившись с ней, пока не уничтожит в себе собственное «я». Это положение рассматривалось в двух аспектах а) глобальном, т. е. единение с Истиной (ранний этап суфизма -IX в.), и б) личном, когда ученик (мурид) растворяется духовно в наставнике (на этапе развитого института «наставник — ученик» и системы братств ХII—XIV вв.). В первом случае мистики считали, что только в боге и для бога действуют и движутся все их органы и части тела. Человек созерцает бога любящим человека, пока человек любит Его, видящим чело века, пока человек продолжает видеть Его в своем сердце. На этой основе получило развитие главнейшее положение мистицизма — растворение, исчезновение человека в боге и обмен позициями (не субстанциональными): человек приобретает духовные атрибуты божества, а божество забирает у него человеческие, но они — божество и человек — нераздельны (на духовном уровне), являя собой один дух в двух телах: «я стал ты, а ты стал я». Джалаладдин Руми в своей книге «Фихи ма фихи» («В нем то, что в нем») пишет, разъясняя известное изречение Мансура Халладжа «Я — Истина»: «Когда кто-либо говорит: “Я — слуга божий”, то этим он утверждает, что существуют двое: он сам и вне его — Бог... Когда же он говорит: “Я есмь Бог” — это значит, что нет у него собственного “я”, оно исчезло. Есть Он и Он — это все, ничего не существует, хроме Бога, "я” — полное ничто». Во втором случае: я твои уши, мурид, и я твои глаза, твои чувства, твои восприятия и эмоции. Все, что ты, мурид, воспринимаешь через меня, твоего наставника (муршида). Это положение часть авторитетов доводила до крайности: нет ученика, он растворен в наставнике, ибо он воспринимает окружающий мир только через восприятие руководителя. А раз так, то муршид для мурида есть бог или пророк Мухаммад.
Это позиция относится, как правило, к неофитам, которых обычно именуют «незрелыми» и «сырыми», т. е. не готовыми для понимания суфийский идей, так как они не прошли определенной стадии ученичества и сопровождающего ее искуса. Только на этапе тариката, когда ученик пройдет ряд «стоянок», учитель сочтет возможным инициировать его в братство в качестве полноправного члена (дервиш, факир). Возможно, конечно, что на мурида снизойдет милость божья и он испытает состояние кратковременного общения с Истиной (хал). Такой суфий становится «другом », когда в мистическом единении личность влюбленного трансформируется в личность Возлюбленной, т. е. когда суфий может сказать другому: «Я еcмь ты».
Рассказ, о том, как спорили румийцы с китайцами
Рассказ на писан под несомненным влиянием знаменитого труда Абу Халида ал-Газали (1058—1111) «Ихйа улум ад-дин» («Воскрешение наук о вере»), где в начале 3-й части помещена аналогичная история о качестве иллюстрации мистического понятия «сердце» (калб). Эта же история приводится и Низами (ум. 1209) в конце первой части поэмы «Искандар-наме» («Книга об Александре»). Правда, наш автор поменял местами соревнующихся — у него полируют стену румийцы, тогда как у ал-Газали и Низами — китайцы. Притча дает метафорическое
