когда же предложил я ему сотворить молитву, немедля преклонил он колена в келейке сей и не заставил меня повторять сказанное, но делом преподал урок послушания. Итак, если желаешь идти по стопам его, монашествуя и добродетелей ради от мира удаляясь, отложи любопрение.
И еще поведал он мне:
— Когда печалился я о делах злополучного царя Юлиана, гнавшего Церковь, [49] случилось мне сидеть день до глубокого вечера, не вкушая хлеба по причине печали сей; когда же задремал я, продолжая сидеть, было мне видение всадников, что скакали на белых конях и возвещали:
— Скажите Дидиму, что в седьмом часу дня сего скончал Юлиан жизнь свою; пусть встанет он и ест, да пусть передаст весть сию епископу Афанасию, чтобы и тот знал!
— И заметил я, — примолвил Дидим, — и час, и месяц, и седьмицу, и день; и всё сошлось в точности.
Рассказывал он мне и о некоей девице по имени Александра, которая оставила город, затворилась в гробнице, взяв с собою необходимое для жизни, и десять лет не встречалась лицом к лицу ни с женщинами, ни с мужчинами; на десятый же год она почила, прибрав себя к погребению.
— А сказала нам о том женщина, по обыкновению своему подошедшая к гробнице той и не получившая ответа, после чего мы сняли с двери печать, вошли и увидели, что она упокоилась.
О ней же сказывала и триблаженная Меланион, о которой я еще буду говорить ниже:
— В лицо я ее не видела, а только, ставши перед щелью, вопросила о причине, коей ради затворилась она в гробнице. Она же через щель заговорила со мною и отвечала:
— Человек некий повредился из-за меня в уме; и вот я, чтобы не вводить мне его в печаль или в грех, предпочла лучше живая в могилу сойти, нежели соблазном быть для души, по образу Божию сотворенной.
А я и спросила ее:
— Как же терпишь ты сие, как воюешь с унынием, и лица человеческого не видя?
Она же ответила:
— От рассвета и до девятого часа [50] творю я молитвы на каждый час да лён пряду; а в оставшееся время размышляю в уме своем о святых патриархах, и пророках, и апостолах, и мучениках, да хлеб свой ем, а время и проходит; и так дожидаюсь я конца с благою надеждою.
Так рассказывал мне Кроний, пресвитер Нитрийский: [51]
— В молодые мои годы ушел я, унынием понуждаемый, из обители архимандрита моего и ходил до самой горы святого Антония. Гора же сия лежит между Вавилоном [52] и Ираклеополем [53] в пустыне великой, до Чермного моря [54] простирающейся, в тридцати милях от реки. Придя засим в монастырь, подле реки, где в месте, называемом Писпир, [55] подвизались ученики святого мужа сего, Макарий и Амат, которым суждено было по кончине его предать его погребению. Провел я там пять дней, дабы встретиться мне со святым Антонием; сказывали, что навещает он монастырь тот через десять или через двадцать, а то через пять дней, как направит его Господь на благо посетившим в это время обитель. И вот собрались там различные христолюбцы, различные имея нужды до святого мужа; в числе их был некто Евлогий, монашествующий александриец, и с ним еще другой, калека, а пришли они вот чего ради.
Евлогий этот был человек книжный и обучался наукам; уязвясь любовию к нетленному, удалился он от шума житейского, роздал всё, что было у него, и оставил себе лишь малую толику монет, ибо не имел сил для труда телесного. И вот, прискучив сам себе, он ни в общину не желал войти, ни наедине с собою покоя не имел; между тем нашел он на торжище выброшенного туда калеку, безрукого и безногого, которому один только язык и остался, дабы испрашивать помощь у проходящих. И вот Евлогий, остановясь, вперяется в него взором, и молится Богу, и полагает с Богом такой завет:
— Господи, во имя Твое принимаю калеку этого и покою его даже до смерти, дабы через него и мне спастись; ниспошли мне терпение служить ему.
Затем, подойдя к калеке, говорит он ему:
— Желаешь ли, почтеннейший, я приму тебя в дом и буду тебя ублажать?
А тот отвечает:
— И весьма!
— Итак, я привожу осла и забираю тебя!
Тот согласился; и Евлогий привел осла, поднял калеку, отвез его в странноприимную комнату келейки своей и стал о нем печься. И был терпелив калека пятнадцать лет, живя у него как бы во врачебнице, омываемый и прибираемый руками Евлогиевыми и питаемый от него так, как должно при недуге его.
Когда же прошло пятнадцать лет, вселился в калеку бес и принялся возмущать его противу Евлогия; и начал калека изрыгать на благодетеля своего всяческие слова хульные и бранные, говоря:
— У, захребетник, раб неверный, чужие денежки утаил, а через меня спастись хочешь? Тащи меня на площадь! Мяса хочу!
Принес ему Евлогий мяса, а тот снова как закричит:
— Мало мне! Хочу народа! Хочу на площадь! Насилие! Брось меня туда, где нашел!
Будь у него руки, недолго бы ему и придушить Евлогия, так ожесточал его бес.
Идет Евлогий к ближним подвижникам и жалуется им:
— Что мне делать? Привел меня калека тот в отчаяние. Выброшу ли его? Страшусь, ибо давал обет Богу. Не выброшу его? Злые дни и злые ночи доставляет он мне! Что делать, не ведаю.
Они же говорят ему:
— Коль скоро Великий еще жив, — а «Великим» именовали они Антония, — ступай к нему, а калеку положи в челн и так отвези в монастырь, а там дожидайся, покуда святой муж выйдет из пещеры своей, и представь всё на суд ему; что он тебе ни скажет, смотри, держись решения его, потому что Бог глаголет к тебе через него.
И послушался он их, и взвалил калеку на лодочку пастушью, и оставил в ночи город, и привез калеку в монастырь учеников святого Антония. А случилось так, что пришел Великий на другой день, поздним вечером, и была на нем, как сказывал Кроний, хламида кожаная. [56] А когда приходил он в монастырь, был у него вот какой обычай: он подзывал к себе Макария и спрашивал его:
— Брат Макарий,
