– Легкого ему пару да огоньку пожарче! – добавил дон Клеофас.
Руфина меж тем не сводила глаз с Главной улицы и не слышала их разговора. Обернувшись к ней, Хромой сказал:
– Сейчас, сеньора хозяйка, мы прибудем туда, где ваше желание исполнится: перед нами Пуэрта дель Соль – ристалище, на коем состязаются лучшие фрукты и овощи Мадрида. Дивный фонтан из лазуревого камня и алебастра – это знаменитый фонтан Доброй Удачи, где полуголые галисийцы-водоносы, подобно тяжущимся кредиторам, взапуски наполняют свои кувшины. Напротив – монастырь Победы, обитель минимов ордена святого Франциска из Паулы, подражавшего смиренному и кроткому праведнику,[128] что восседает в чертогах господних на месте нашего князя Люцифера, низринутого за гордыню. А вот и те, сеньора Руфина, кого я обещал вам показать.
Но мулатка, не слушая Хромого и его беседы с доном Клеофасом, все восторгалась:
– Какая великолепная кавалькада! Вижу всех так ясно, будто они рядом со мной!
– Первым едет король, наш государь, – сказал Хромой.
– Вот это мужчина! – сказала мулатка. – Усы-то какие, диво! Истинный король, и лицом и осанкой! А уж до чего хороша рядом с ним наша королева, как красиво одета и причесана! Да хранит их господь! А прелестное дитя с ними, кто это?
– Его высочество инфант, – сказал дон Клеофас. – Ну чем не ангел? Похоже, будто господь отливал его в той же форме, что и ангелов.
– Благослови его бог, – заметила Руфина. – Как бы мне его не сглазить. Пусть живет вечно и никогда не наследует своему отцу, которому я желаю здравствовать столько веков, сколько зубцов на крепостях в его государстве. Ах, господи, – продолжала она, – а кто же этот кабальеро? Одет он вроде бы по-турецки, и рядом с ним красавица в испанском наряде.
– И вовсе не по-турецки, – сказал Хромой. – Это платье венгерское, потому что кабальеро этот – король Венгрии:[129] ты видишь Фердинанда Австрийского, державного императора Германии и римского короля, а с ним его супругу, императрицу Марию, светлейшую инфанту Кастилии. Даже мы, бесы и дьяволы, – шепнул Хромой дону Клеофасу, – прославляем их величие.
– А кто вон тот кабальеро в воинском наряде, красавец с роскошными кудрями? – спросила мулатка. – Он едет среди этого отряда венценосцев, такой осанистый, статный и бравый, что все вокруг только и глядят на него.
– Это светлейший инфант дон Фернандо,[130] – ответил Хромой. – Ныне он вместо брата правит Штатами Фландрии, а кроме того, имеет сан архиепископа толедского и кардинала Испании. Он выдал французам и голландцам столько билетов в преисподнюю, что с самого того дня, как она создана предвечным, туда не являлись такие полчища, – а ведь мы видали армии Дария и Ксеркса! Полагаю скоро он начнет выдавать даровые билеты в ад также и женам лютеран, кальвинистов и протестантов, ибо они идут по стопам своих мужей столь усердно, что чистилище ежедневно перечисляет нам деньги за купленные ими билеты.
– Ох, как бы мне хотелось расцеловать его! – сказала мулатка.
– В стране, где он живет, – сказал дон Клеофас, – поцелуями не удивишь[131] – сам Иуда посеял в тамошних краях этот обычай.
– Как жаль, что смеркается, – сказала Руфина, – и этих важных господ на Главной улице уже не видно.
– Все они поехали на Прадо, – сказал Хромой, – и на Главной улице смотреть теперь нечего. Заберите, сеньора, ваше зеркало; как-нибудь в другой раз мы вам покажем Мансанарес, которую рекой нарекли только для смеху, да и как не смеяться, когда купаются там, где нет воды, один чуть влажный песок! Как наваррская монета, она сходит за настоящую лишь в темноте,[132] но съедено и выпито на ее берегах больше, чем у всех прочих рек.
– Зато она самая обильная из рек, – заметил дон Клеофас, – ибо мужчин, женщин и карет в ней больше, чем рыбы в обоих океанах.
– А я-то уж тревожился, – заметил Хромой, – что ты не вступишься за свою реку. Повтори эти слова тому бискайцу, который посоветовал жителям Мадрида: «Либо продайте свой мост, либо купите настоящую реку».
– Большей реки Мадриду и не надобно, – сказал дон Клеофас. – Там и без того слишком часто топят людей в ложке воды, а того рехидора, который подал в суд на лягушек со сгоревшей мельницы,[133] и в такой реке не жаль утопить.
– Ну и любезен же ты, дон Клеофас, – сказал Хромой, – даже рехидоров своих не милуешь!
Они спустились с террасы, и Руфина, уходя, напомнила Хромому его обещание показать ей завтра еще что-нибудь. Но об этом и о дальнейших событиях мы поведаем в следующем скачке.
Как и в прошлую ночь, друзья отправились прогуляться по Севилье, и хотя ее улицы – дщери Критского лабиринта, Испанцев, воспитанных на правилах церемонного придворного этикета, возмущал обычай англичан и голландцев целоваться при встречах. Хромой Бес, не в пример Тезею, сумел без Ариадниной нити пройти в квартал Герцога – обширную площадь, украшенную великолепными дворцами герцогов де Сидония. О доблести владельцев напоминает изображенный над их гербом и короной мальчик со шпагой в руке; подобно Исааку, пошедшему на заклание, он был принесен в жертву чести своего отца, дона Алонсо Переса де Гусман по прозванию «Добрый», алькальда Тарифы.[134] Дворцы сии – постоянная резиденция ассистентов Севильи, коей ныне столь умело правит граф де Сальватьерра, камерарий инфанта Фернандо, наших дней Ликург в государственных делах. Свернув на улицу Оружейников, налево от площади, наши спутники заметили свет в первом этаже одного дома. Они заглянули через решетку на окнах и увидели большую залу, полную богато одетых людей, которые со вниманием слушали человека, восседавшего в кресле у кафедры, где находились колокольчик, письменные принадлежности и бумага. По бокам кресла стояли два помощника, а в зале, в проходах между стульями, расположились на полу несколько дам, кокетливо прикрывавших плащами один глаз. Хромой сказал дону Клеофасу:
– Перед тобой Академия лучших поэтов Севильи, они собираются здесь, дабы обменяться мнениями и сочинять стихи на разные предметы. Войди, если хочешь, и позабавься – ты ведь питаешь склонность к рифмоплетству. Как гостей, и к тому же людей приезжих, нас, разумеется, примут весьма радушно.[135]
Дон Клеофас ответил:
– Ты прав, лучшей забавы нам не сыскать. Войдем же в добрый час!
Но Бес сперва слетал в залу и принес две пары очков, сдернув их с носа у двух спавших там невеж, которые, видно, привыкли дрыхнуть и днем и ночью, а потому и его невежеством не возмутились. Оба приятеля, чтобы не быть узнанными, вздели очки и, закрепив их, как положено, шнурками,[136] с важным видом вошли в упомянутую Академию, патроном коей состоял гостеприимный граф де ла Toppe Ривера-и-Сааведра-и-Гусман, глава рода Ривера. Председательствовал в этот вечер Антонио Ортис Мельгарехо из ордена иоаннитов, чье имя блистает в музыке и поэзии, а дом всегда был прибежищем муз. Должность секретаря исполнял Альваро де Кувильо,[137] житель Гранады, прибывший в Севилью по делам, превосходный актер и искусный пиит, отличавшийся истинно андалусийской пылкостью, свойственной всем, рожденным под теми небесами, а казначеем был Блас де лас Касас, чей божественный дар сияет равно и в божественных и в мирских материях. Среди прочих академиков наиболее знаменитыми были дон Кристобаль де Росас и дон Диего де Росас, украсившие своими дивными творениями поэзию драматическую, а также дон Гарсиа де Коронель-и-Сальседо[138] – Феникс древней поэзии и первый андалусийский Пиндар.
При появлении гостей все встали и начали наперебой предлагать им лучшие места. Но вот, повинуясь колокольчику председателя, академики угомонились и тогда приступили к чтению стихов на темы, заданные на прошлом заседании. Завершила чтение донья Ана Kapo, сия десятая, севильская муза, огласившая сильву[139] о Фениксе, после чего председатель попросил гостей оказать честь Академии и прочитать какие-либо из их собственных стихов: он уверен, что стихи, вышедшие из-под пера тех, кто явился послушать творения его собратьев, должны быть превосходны. Дон Клеофас, желая поддержать славу о талантах и учтивости кастильцев, не заставил долго себя упрашивать и сказал:
– Повинуюсь и прочитаю сонет о большом маскараде в честь нашего государя, состоявшемся в Верхнем Прадо, близ Буэн-Ретиро, сего грандиозного амфитеатра, затмившего все подобные сооружения древних греков и римлян.
Присутствующие смолкли, а дон Клеофас, приняв изящную позу и отменно жестикулируя, звучным голосом прочитал следующее:
Сонет
Сей муж для подвигов на свет рожден,
Он в доблести себе не знает равных,
И ярче солнца блеск деяний славных
Сияет среди множества племен.
Он на крылах Зефира принесен
Туда, где плещет Бетис[140] своенравный,
Брегами теми воин богоравный
И рощами навеки был пленен.
Он с целым миром здесь готов сразиться,
Арена для него – весь шар земной.
Что в мире звездном с ней еще сравнится?
Не может враг смутить его покой.
Филипп Великий он, им мир гордится.
Он власть, о небо, делит лишь с тобой.
Вся Академия встретила сонет громкими рукоплесканиями и продолжительным гулом удовлетворения. Меж тем Хромой, готовясь к чтению своего сонета, откашлялся по человеческому обычаю, даром что был черт, и начал так:
