/Соборование Его Преосвященства./ Кольбер был человеком, каким и надо быть, дабы внушать к себе доброе уважение. Он никогда не смеялся на публике, и по его виду можно было сказать, что он являлся врагом всяческих удовольствий. Разум его был постоянно заполнен тысячью дел. Однако он никому не уступал в приятной манере ведения разговора, когда его ничто не стесняло. Разница его поведения с близкими или же безразличными персонами была такая же, как между днем и ночью; в остальном, беседовал он восхитительно хорошо для человека без образования и переворачивал дела в том роде, что убеждал во всем, в чем только желал. Король получал невыразимое удовольствие, слушая его рассуждения. Он находил, что весь его разговор был исполнен здравого смысла, и когда он формулировал перед ним какие-либо затруднения, тот сглаживал их столь прекрасно, что не оставалось ни малейшего облачка в сознании Его Величества. Король пожелал увидеть его во второй раз, но это не могло произойти в комнате Его Преосвященства, потому как состояние его ухудшалось во всякий день, и с момента на момент полагали, что он отойдет. Месье Жоли, кюре Сен-Никола де Шам, Главный Проповедник, кого этот Министр призвал для приобщения его к Святым Дарам, никак не желал дать ему последнего отпущения его грехов, пока он ему не пообещает возвратить все, что он забрал. Это означало как раз пожелать разорить Ортанс и разорвать ее свадьбу. Это было также самым верным средством привести в полное отчаяние этого бедного больного, кто выучил Французский, за исключением слова возвратить, которого он не понимал. Потребовалось найти замену всему этому, состоявшую в том, что он признается Королю, какими проворными руками он обладал, пока занимался его делами, и что он будет умолять его освободить от уплаты того, что он у него взял. Не было никакой необходимости делать такое признание Его Величеству; никто в Королевстве не сомневался, что он думал о своих интересах преимущественно перед делами Короля. Когда бы даже в этом усомнились, стоило только припомнить, насколько он был беден, когда сюда явился, и насколько он был богат в настоящее время; стоило только, говорю я, сравнить одно с другим, дабы рассудить, как он стяжал все, что имел, исключительно бесконечными кражами и воровством. В самом деле, его видели при его восхождении ко Двору слишком счастливым от обитания в комнатке на чердаке у Месье де Шавиньи, Государственного Секретаря по Иностранным Делам, и от питания за столом его Служителей. Однако, так как он не делал добра никому, кроме тех, кого боялся, и не испытывал ничего, кроме неблагодарности, к своим благодетелям, едва он увидел себя всемогущим подле Королевы-матери, как в качестве вознаграждения он распорядился отнять у Шавиньи его должность и выгнать из Совета; по крайней мере, если он и не изгнал его полностью, у него оставалось все-таки столь мало влияния в делах, что ему это стоило столько же, как бы его там и вовсе не было. Но и на этом его преследования еще не остановились. Вскоре за тем он повелел посадить его в тюрьму, и хотя он был оттуда выпущен по постановлению власти, или, скорее, благодаря вмешательствам Парламента, Кардинал отнюдь не прекратил с ним ведения войны до тех пор, пока не увидел его в могиле.
Король знал все эти вещи, или, по меньшей мере, только от него самого зависело знать о них. Но так как он питал к Кардиналу истинное почтение, потому как до сих пор он был окружен лишь его Ставленниками, едва он услышал его стоны и стенания, потому как кюре Сен-Никола говорил, что нет для него надежды на прощение, если тот не осуществит полного возмещения, как, тронутый состраданием и милосердием при виде его мучений и молений, он предоставил ему все, о чем тот просил. Он и умер вот так в большем покое, чем пребывал прежде, тогда как, во всяком случае, не слишком известно, хватило ли ему этого для спасения его души. В самом деле, то, что он сказал против Месье Фуке, настолько же попахивало местью, как и желанием навести добрый порядок в финансах, поскольку при жизни он старался его погубить, тогда как он сам, однако, установил то злоупотребление в финансах, какое там и царило.
/Неблагоразумие Месье Фуке./ Ненависть, какую он питал к Месье Фуке, исходила из двух обстоятельств; во-первых, в самом начале, когда тот сделался Суперинтендантом, тот отказал ему в двух миллионах, какие он у него пожелал занять, потому как возмещение, какое он тому предложил, было весьма сомнительным; во-вторых, ему донесли, якобы тот сказал, что вельможи Королевства просто помешались, бегая за его племянницами, поскольку если с ним приключится хоть малейшая опала, все они будут стоить ничуть не больше, чем шлюхи с Нового Моста; к тому же они совсем недурно походили на него самого их огромным аппетитом, так что он не понимал, как эти сеньоры отважились взвалить себе на голову столь скверный товар. Фуке, прослышав о том, что обо всем был отдан рапорт Его Преосвященству, отрекался от подобных слов, как от доброго смертоубийства; либо этого не было на самом деле, или же он счел некстати в этом признаться, предположив во всяком случае, что он все это сказал. Кардинал сделал вид, будто ему поверил; но так как он был Итальянцем и имел то общее с этой Нацией, что и не думал никому прощать, он навсегда затаил на него злобу с тех пор. Фуке предупреждали поостеречься его, что он вознамерился его погубить; но вместо обращения этого мнения себе на пользу, он столь бурно распорядился им, что сам, своим неосмотрительным поведением, дал в руки своим врагам исключительную возможность уничтожить его в сознании Его Величества. Он приказал укрепить Бель-Иль, устроил угощение, о каком я говорил момент назад, а кроме всего этого, раздавал пенсионы всем и каждому, как если бы имел неиссякаемый источник золота и серебра. Он допустил еще, немедленно по возвращении Месье Принца, такую же тяжкую ошибку, как все предыдущие, если, конечно, она не была еще худшей. Он сделал все, что мог, лишь бы втереться ему в друзья, вплоть до того, что преподносил ему подарки. Месье Принц, кто нуждался в деньгах, принимал их тем более, что не знал, насколько Фуке выбывал раздражение его Величества; совсем напротив, он полагал, что Король относился к тому лучше, чем никогда, со дня смерти Кардинала, поскольку вместо двух мэтров, как было прежде, предполагался только один в будущем, так как Король громко провозгласил в присутствии всего Двора, что он не желает больше иметь первого Министра, и что он сам будет таковым для себя. Поначалу нашли это предприятие слишком великим для молодого Принца, кому не исполнилось еще и двадцати трех лет; но едва Кардинал закрыл глаза, как в нем обнаружили мудрость явно не по годам, да еще вместе с суждением солидным и проницательным; теперь уже никто не сомневался в том, что он способен на это чудо, поскольку действительно было пристало молодому Монарху, каким он и был, сделать для себя необходимостью, а в то же время и удовольствием исполнение собственного долга.
/Вкрадчивость Месье ле Телье./ Большинство думало, однако, заполнить своей особой место Кардинала, не принимая во внимание, что у них были слабоваты плечи для такой ноши. Месье ле Телье, Фуке и де Лион были как раз из таких и старались вытеснить одни других всякого рода ловкостью. Сервиен, разумеется, тоже принадлежал бы к их числу, если бы был жив; но он умер еще прежде Кардинала, проложив и ему туда дорогу. Месье ле Телье основывал свои надежды на его вкрадчивом характере, чем он и превосходил всех остальных. Он был сладок, как мед. Он никогда не превозносился и не унижался, всегда то же лицо, всегда тот же вид, такой же любезный как в одни, так и в другие времена; однако такой же зловредный и такой же опасный, как если бы он был самым гневливым и самым яростным человеком в свете. Он ловко внушал Его Величеству, якобы он обладал секретами всего Государства, потому как Кардинал, кто имел тысячу доказательств его сдержанности и его рвения, уверился в том, что не должен таить от него никаких секретов. Король выслушивал все это, ничего не говоря, ничем не показывая, насколько он проник в его намерения; итак, тогда как этот похвалялся перед ним доверенностью к нему Кардинала, де Лион со своей стороны приписывал себе честь его переговоров в иноземных странах. Он давал почувствовать Его Величеству, что без глубокого знания их интересов Министр мало чего стоит; разве не по этой единственной причине Кардинал Мазарини был избран из большинства других для занятия этого поста, на каком он так славно держался в Государстве.
Я не знаю, что говорил Фуке со своей стороны, дабы заставить себя ценить; возможно, его доводом было то, что финансы являются нервами войны, и тот, кто ими управляет, должен быть предпочтен всем остальным, поскольку без этого никогда и ничего не бывают способны добиться. Как бы там ни было, Месье Принц, кого природа наградила большим разумом, и кому еще и его противостояние послужило мэтром, научив его тому, чего он прежде не знал, рассудил по манере, с какой Король за это взялся, что он никогда не возвысит ни тех, ни других на пост, где находился Кардинал; тогда он еще теснее объединился с Суперинтендантом; так как, кроме того, что тот обладал ключом от казны, а это составляет великолепную черту лица любой персоны, он не знал, что дела того столь плохи в сознании Его Величества, что тот пребывал буквально накануне собственного падения. Ко всему прочему, он не видел, как бы он смог примириться с ле Телье и де Лионом, против кого он не только метал громы и молнии прежде, но кого он еще и прогнал от Двора, вопреки воле Королевы и ее Министра.
