Он наговорил ему все это, дабы, если случайно люди, каких он заметил, увидят столь разгоряченного коня, они бы стали в тупик и поверили всему, что распорядитель станции им об этом скажет. После этого он нахлестывал изо всех сил, и так как не в первый раз он скакал на почтовом, он опередил их настолько, что прибыл за два часа до них в Аваллон, поскольку они действительно явились туда и даже были отправлены специально ради него. Но он явился туда не на своем почтовом. Он спешился за пятьдесят шагов от города и отправил его в обратный путь, дабы он там не показывался. Аббат вернулся в город пешком, укутался в плащ до самых глаз и вошел к себе через заднюю дверь; сразу же по прибытии он улегся в постель. Его лакеи имели приказ в течение его отсутствия придерживаться тех же самых разговоров, что они вели и прежде, а именно, что его головокружения все еще никак его не покидают; все обитатели охотно этому верили и частенько говорили друг другу, якобы не хотели они оказаться на его месте со всеми его богатствами.
/В Аваллоне./ Через два часа после того, как он улегся в постель, четыре человека, каких он заметил по дороге, прибыли в город и остановились на лучшем постоялом дворе. Они распорядились дать им комнату, и тот, кто выглядел лучше других, вызвав хозяина для разговора с ним, спросил его, как себя чувствует Месье Аббат Фуке, и по-прежнему ли он недомогает. Они все попрятали их плащи; но так как такого сорта люди всегда попахивают тем, чем они являются, тот, с кем они говорили, почти догадался, кто они такие. Итак, он им ответил, что не знает, почему они к нему обратились с этим вопросом; но если это для того, лишь бы причинить тому зло, то у него и так уже было вполне его достаточно, и тот вовсе не нуждался в дополнении. В то же время он им показал пальцем на свой лоб, давая им этим понять, что именно там угнездилось его зло. Главой этих людей был Лейтенант Прево Ратуши, а другие — стражники этой Роты. Итак, увидев себя раскрытым, он вышел со своими людьми без всякого ответа хозяину и явился в жилище Аббата. Он получил приказ Месье Кольбера посмотреть своими собственными глазами, был ли тот в городе, тогда как его по-прежнему подстерегали и перед жилищем его любовницы. Лакеи Аббата захотели поначалу заслонить от него дверь, потому как они получали такой приказ, когда их мэтр уезжал, говоря при этом, якобы тот еще не вставал. Лейтенант был счастлив, что они действовали таким образом, уверившись, будто бы это явный знак отсутствия их мэтра, как Месье Кольбер ему на это и намекнул. Он его знал, потому как тысячу раз виделся с ним при Дворе; итак, ему нужно было только войти в его комнату и выяснить, не подменили ли его кем-либо другим; он показал свой командирский жезл этим слугам, дабы они не устраивали больше никаких трудностей и дали ему войти.
/Безумие Аббата-Короля./ Все двери перед ним распахнулись после этого, таким уж почтением пользуется немного черного дерева и слоновой кости, из чего составлен этот жезл, и, поднявшись в комнату, он нашел там Аббата, кто будто бы крепко спал. Тот прикинулся внезапно проснувшимся, когда услышал, как раздвигали занавеси, и притворившись тем, кем никогда не был, то есть, опасным буйнопомешанным, он сказал этому Лейтенанту, как если бы сам был Королем, а его принял за своего Капитана Гвардейцев, что он его хорошенько научит его ремеслу, и случалось ли когда-нибудь с другим, кроме него, входить в комнату своего Принца с палкой в руке. Лейтенант застыл в полном обалдении при этих словах. Он, конечно, слышал разговоры в Париже, так как слухи об этом ходили там на протяжении некоторого времени, будто бы Аббат сошел с ума или же, по крайней мере, близок к этому, но так как Месье Кольбер его в этом разубедил и скорее внушил, якобы все это говорилось из-за притворства и лишь для прикрытия вояжей, какие тот инкогнито совершал в Париж, он явился столь убежденный в обратном, что подумал было, будто с его головой не все в порядке. Аббат выкинул еще несколько других сумасбродств, а именно, призвал своего первого камер-юнкера, дабы арестовать вот этого, так что Лейтенант, конечно же, убежденный, увидевший даже больше, чем хотел бы, вернулся оттуда на свой постоялый двор, после того, как сказал его камердинеру хорошенько его поберечь, и что он жалеет его как нельзя больше. Он сказал ему так же, дабы найти предлог для оправдания своего вояжа, что явился к нему с приказом от Короля; но состояние, в каком он его увидел, было столь плачевно, что он не верит, будто будет порицаем Министрами, когда он его не исполнит; этот приказ состоял в перемене для него места ссылки; он, разумеется, хотел ему об этом сказать, но что до него, то, по его мнению, уж лучше ему ничего не говорить, из страха, как бы еще не ухудшить его здоровье. Все это было чистейшей выдумкой; но ему надо было подыскать извинение для прикрытия предпринятой им вылазки.
Эти четыре человека задержались на их постоялом дворе лишь на время, понадобившееся им для того, чтобы перекусить да передохнуть один момент. Затем они вернулись оттуда в Париж, где Лейтенант тотчас же доложил Месье Кольберу, что распространившиеся слухи о безумии Аббата оказались даже чересчур верными, по его мнению. Он рассказал ему в то же время о том, что видел своими собственными глазами, во что Министр не поверил столь охотно, как тот на это надеялся, потому как с другой стороны до него дошли сведения, повергавшие его в подозрение, какое он очень желал бы прояснить; но он не знал, как за это приняться, дабы добиться цели.
/Месье Фэдо в затруднении./ Шпик, кого любовница Аббата заметила перед дверью, видел двух выходивших Капуцинов, как я сказал выше. Я сказал двух Капуцинов, потому как хотя из них лишь один был настоящим, так как на Аббате была ряса, я и дал ему точно такое же определение, как и другому. Однако я далек от незнания, что не ряса делает монаха, а это означает, может быть, что я должен был бы выразиться иначе. Настоятель остался у красотки в закладе, и, из страха быть вынужденным улечься в постель, напялил на себя одежки Аббата, что никак не подходило к его великолепной бороде. Фэдо, кто все еще был там, и кто был довольно счастлив оттого, что ему удалось найти средство спасти своего друга, теперь оказался в еще большем затруднении, чем был; ему предстояло решить сложнейшую задачу, представшую перед его разумом. Он совершенно не знал, как Капуцин выйдет отсюда без того, чтобы шпик его не заметил; вывести его в ярко-красной одежде — это было невозможно, если только не укутать его в плащ по самые глаза, дабы спрятать его бороду, что непременно выдаст его за какую-нибудь карнавальную маску или, по меньшей мере, за какого-нибудь бургомистра одного из тринадцати кантонов, кому вздумалось переодеться в обноски, лишь бы выглядеть, как и другие. Еще бы ничего, если бы его приняли за одного из этих двоих; сойти за карнавальную маску или за Швейцарца не было бы столь большим несчастьем; но кроме того, что не наступило еще время Карнавала, настоятель не был таким человеком, кто бы осмелился показать свой нос прямо среди улицы, не боясь при этом, как бы кто-нибудь его не признал — сочли бы, без сомнения, что он вот так вырядился, вознамерившись выкинуть какую-то шалость, а так как ему надлежало хранить свою честь, Фэдо не рассчитывал, что удастся хотя бы намекнуть ему на подобное предложение. Если же укутать его вместе с носом в плащ, то риск, казалось, был еще более велик; потому как совсем неизвестно, не нанесет ли ему шпик какого-нибудь оскорбления. У того имелись, без всякого сомнения, стражники в каком-либо кабаре тут же, поблизости, а так как тот мог бы поверить, якобы вот этот укутанный и есть Аббат, не следовало подвергаться такому риску, из страха, как бы после этого его не заставили назвать свое имя. Этот Магистрат знал, какие у Министра были длинные руки, и когда хоть раз попадешься в эти руки, из них не так уж легко выбраться, чем из объятий кого-то другого.
Наконец, находя все большие трудности, в какую бы сторону он ни обернулся, он послал сказать компаньону настоятеля, кто пошел проводить Аббата к нему домой, и кто должен был дожидаться там нового приказа, что ему надлежало нанять карету к вечеру и доставить туда, где они находились, рясу его настоятеля. Этот экипаж никак не подходил человеку его сорта, но, наконец, когда настоятель присоединил свое позволение к записке Фэдо, монах не стал устраивать никаких затруднений. Лакей этого Магистрата проворно сходил отыскать для него наемную карету и доставил ее к двери, где тот ждал со своим свертком; так как Фэдо вовсе не желал, чтобы того взяли у него, дабы избежать всего, что могло бы от этого воспоследовать. Он совсем недурно все это провернул, как это вскоре будет видно, да еще он имел предосторожность всех их как следует наставить, дабы если это дело получит какое-либо продолжение, и явятся их допрашивать, все бы они отвечали в точности, как одни, так и другие, не расходясь ни в едином слове.
