Наконец, находя все большие трудности, в какую бы сторону он ни обернулся, он послал сказать компаньону настоятеля, кто пошел проводить Аббата к нему домой, и кто должен был дожидаться там нового приказа, что ему надлежало нанять карету к вечеру и доставить туда, где они находились, рясу его настоятеля. Этот экипаж никак не подходил человеку его сорта, но, наконец, когда настоятель присоединил свое позволение к записке Фэдо, монах не стал устраивать никаких затруднений. Лакей этого Магистрата проворно сходил отыскать для него наемную карету и доставил ее к двери, где тот ждал со своим свертком; так как Фэдо вовсе не желал, чтобы того взяли у него, дабы избежать всего, что могло бы от этого воспоследовать. Он совсем недурно все это провернул, как это вскоре будет видно, да еще он имел предосторожность всех их как следует наставить, дабы если это дело получит какое-либо продолжение, и явятся их допрашивать, все бы они отвечали в точности, как одни, так и другие, не расходясь ни в едином слове.
Капуцин поднялся в карету и нашел экипаж гораздо более мягким, чем собственные сандали, в том роде, что дорога промелькнула для него незаметно. Он сказал вознице остановиться, когда тот оказался перед дверью любовницы Аббата. Она тут же открылась, так что ни одному, ни другому не было никакой необходимости стучать, потому как Фэдо поставил за ней служанку, дабы открыть ее тотчас, как только она услышит за ней остановившуюся карету; но, несмотря на все предосторожности, шпик все-таки увидел вышедшего из нее Капуцина с его свертком. Он не знал, что бы все это могло означать, и пребывал в тем большем изумлении, что видел здесь три вещи, достойные удивления, а именно, Капуцина в карете в Париже, чего, может быть, никогда не было видано, по меньшей мере, когда это не был их Высший Генерал; Капуцина совсем одного, что также было невероятным зрелищем, если только это не был какой-нибудь развратник, перемахнувший через стены своего монастыря и шлявшийся по непотребным местам; и, наконец, Капуцина, тащившего крупный сверток; так как, говорю я, эти три вещи были вполне способны подействовать на его мозги, он кинулся вдогонку за возницей, спросить его, где он был нанят — возница сказал ему — на улице, и по этой причине он не допрашивал его больше, потому как это бы ему ни к чему не послужило. Шпик удвоил все свои заботы, наблюдая за тем, к чему все это приведет. Он поверил, однако, как и многие поверили бы на его месте, что это был Капуцин-вероотступник, явившийся вовсю повеселиться к любовнице Аббата, кто не пользовалась репутацией весталки, хотя Аббат и относился к ней так, как если бы она принадлежала ему одному. Но вполне достаточно и того, что он полагал себя более счастливым, чем был; добрая и злая судьба чаще всего существуют лишь в воображении о них; в том роде, что тот, кто полагает себя счастливым, действительно им и является, и считающий себя несчастным — становится таковым.
/Шпик не знает, за что ухватиться./ Как бы там ни было, карета, оплаченная заранее, до того, как Капуцин в нее ступил, отъехала тотчас же, как он сошел на землю, что более чем никогда убедило шпика в том, будто бы монах намеревался здесь заночевать; но он был совершенно поражен, когда четверть часа спустя он увидел двух выходивших Капуцинов вместо одного, кто туда вошел. Если бы он пил в этот день, как это с ним порой случалось, он бы немедленно поверил, что это вино удвоило ему предметы. Но так как он не устраивал никакого дебоша, он воспринял это видение совсем как настоящий Капуцин, постившийся целый день, как только мог. Он сей же час сошел со своего поста заглянуть этим двум монахам в лицо, потому как опасался, как бы сверток, какой он видел, и какого больше не было, не оказался бы одной из двух ряс, представших теперь перед его глазами. Он увидел две почтенных бороды, заставивших его поверить, что это были два настоящих Капуцина. Он сделал много больше; он последовал за ними и проследил, куда они пойдут, дабы отдать в этом отчет тому, кто поставил его на пост. Ему не пришлось особенно далеко идти, настоятель вернулся в свой монастырь, где его считали почти погибшим, ведь вышел он оттуда ранним утром; итак, привратник разразился громким криком радости; шпик его спросил, когда настоятель вошел, кем был этот добрый Отец, и не возвратился ли он из деревни. Привратник, кто был человеком простодушным, ответил на его вопрос все, что он об этом знал. Это навело шпика на мысль, что Капуцины, кого он увидел сначала входившими к Демуазель, вышли от нее не двое, как он себе это вообразил. Итак, поворочав это дело у себя в мозгах, он пришел прямо к цели, после довольно долгого размышления, какого это от него потребовало.
Фэдо воспользовался отсутствием шпика и удалился к себе; но прежде чем уйти, он возобновил уроки, какие он дал хозяйке дома, дабы она не сорвалась, если ее случайно станут допрашивать. Подруга этой девицы незамедлительно вернулась к себе, тоже после преподанного ей урока, так что все бы устроилось лучше всего на свете, если бы Месье Кольбер не был предупрежден о том, что произошло. Он разделял мнение шпика и весьма одобрял его размышления.
/Капуцин врет, как добрый Святой Франциск./ Он поверил, точно так же, как и тот, что птичка, какую он хотел поймать, вылетела, когда две рясы Капуцинов в первый раз вышли от любовницы Аббата; итак, послав за настоятелем, он спросил его, что тот являлся делать у такой-то девицы, кто там был, когда тот туда прибыл, и в каком часу он оттуда вышел. Настоятель ему ответил, что пошел туда, дабы расположить их ко всеобщей исповеди, никого у нее не было, когда он туда вошел, и вышел он оттуда только к вечеру. Месье Кольбер ему резко заметил, что если ему требуется столько времени для расположения всех кающихся к обращению к истинной вере, он не сделает большой работы и за целый год; однако его обуревает страх, что, несмотря на рясу, казалось бы, обязывающую его говорить только правду, он не был с ним откровенен; ему точно известно из надежного источника, что к ней вошли два Капуцина в девять часов утра — от нее вышло то же число часом позже — какой-то другой вернулся туда в шесть часов вечера, в карете, с крупным свертком — карета тотчас же отъехала оттуда пустая, и затем он вышел сам из этого дома с другим Капуцином, дабы вернуться в свой монастырь; итак, четыре Капуцина вышли из этого места, тогда как вошли только трое; он желал бы, дабы тот раскрыл ему эту тайну, иначе он не отвечает за то, что с ним произойдет. Настоятель, кто по примеру его доброго Отца Святого Франциска верил, что можно лгать официозно, лишь бы сунуть руку в свой рукав, ответил ему, что он не подготовился разрешить передним все, о чем тот его спрашивал; все это было превыше его познаний, и тот открыл здесь вещи, совершенно новые для него. Он говорил, в сущности, правду, поскольку он действительно не знал, кем был тот, кто спасся, еще менее, какие у того были счеты со Двором; итак, после этого ответа он еще сказал ему, что вольно Его Величеству поступать с ним так, как ему заблагорассудится, но он бы мог ему поклясться, что не было никого, кроме него самого и его компаньона из Капуцинов, кто бы вошел в этот дом, кем бы ни был тот, кто сказал ему, будто два монаха его Ордена вышли оттуда через час после того, как он туда вошел, не сказал ему правды; он бы осмелился принести ему клятву в обратном, если бы клятвы не были недозволены во всех обстоятельствах, как тот это знает ничуть не хуже его самого; все остальное было не более правдиво, чем то, о чем он уже сказал, так что все, в чем его могли заверять, было просто рапортом какого-то человека, попытавшегося приукрасить ему под покровом тайны дурную охрану, какую он нес перед дверью этого дома, предположив во всяком случае, что он был поставлен там в засаде.
/Капуцин и публичная девка./ Месье Кольбер, осознав, что тот не желает ни в чем ему признаваться, отпустил его после еще нескольких вопросов, какие он ему задал. Он пригрозил ему, впрочем, поскольку тот ничего не хотел сказать по доброй воле, как бы его не заставили сделать это силой. Я не знаю, хотел ли он быть настолько зловредным, как говорил; но он послал все-таки приказ Королевскому судье по уголовным делам овладеть особой любовницы Аббата и препроводить ее в одну из его тюрем. Это было тотчас же исполнено, но совершенно бесполезно для него. Это не добавило ему никаких сведений; она никак не хотела сказать ничего большего, чем это сделал настоятель, так что после того, как Королевский судья вертел и переворачивал ее на все стороны, он был вынужден так ее и оставить, не спрашивая ее больше ни о чем. Из-за рапорта, отданного этим Магистратом Министру, тот просто вышел из себя от гнева и на нее, и на настоятеля; итак, отдав приказ перевести ее в Венсенн, где она оставалась Государственной узницей, по меньшей мере, пять или шесть лет, он бы сделал то же самое и с Капуцином, если бы это зависело только от него; но так как он боялся, как бы его Орден не принес на это жалобы Его Величеству, он пожелал заранее с ним переговорить. Король, кто всегда был чрезвычайно набожен, не пожелал на это согласиться, пока тот не изложит ему предварительно своих резонов — арестовать Капуцина, да еще и настоятеля, на основании пустяков, показалось ему актом, противоречившим тому почтению, какое он испытывал к религии. Месье Кольбер пожелал пересказать ему все, о чем я уже говорил, но Король не нашел здесь достаточного повода обойтись с ним столь сурово. Он ему весьма отчетливо сказал, как это и было на самом деле, когда бы даже все, что тот себе вообразил, было правдой, может быть, настоятель не знал, кому он одалживал свою рясу; вполне правдоподобно поверить — ему попросту не сказали, что это был Аббат Фуке, но, скорее, какая-то персона, не имевшая никакого отношения ко Двору. Это шпика следовало бы наказать, а вовсе не его и не Демуазель, ведь это он упустил человека только из-за того, что тот переоделся; что же до настоятеля, то он сделал только то, что требовало его призвание, поскольку ремесло Капуцина — оказывать благодеяния всем на свете.
