Так как Король еще не объявлял, с какой целью он осуществлял эти мобилизации, все его соседи терялись в догадках, на кого из них обрушится гроза. Большая их часть уверилась, будто бы это касалось Германии, потому как Его Величество не был слишком доволен Императором из-за того, как тот дурно обошелся с его войсками. Он был ничуть не больше доволен и тем, как тот заключил мир с Турками, не дав ему об этом ни малейшего известия, — довольно убедительные резоны, дабы увериться в том, во что было поверили. Но, наконец, когда адвокат, отправленный в Малин, вернулся оттуда, как я сказал выше, с консультацией самых опытных адвокатов этой страны, несущей подтверждение того, что уже было решено адвокатами Парижа к выгоде Королевы, не стали больше делать никакой тайны из причины, по какой осуществлялись эти новые мобилизации.
/Командование над армией для Германии./ Посол Испании подле Короля, поговорив с ним об этом от имени Его Католического Величества, представил ему памятную записку по этому поводу, каковой он претендовал опровергнуть все то, что говорилось в доказательство прав Королевы. Но так как Короли разрешают их дела иначе, чем это делают частные лица, едва наступила весна, как Его Величество сам собрался в кампанию. Виконт де Тюренн, у кого Король спросил, как я недавно сказал, кому он отдаст командование над маленькой армией, какую он должен отослать на границу с Германией, после того, как ответил ему, что она слишком слаба, дабы отдать ее под командование Маршала Франции, найдя какое-нибудь возражение по поводу всех остальных, как если бы не было среди них способного ею командовать, поставил Короля в затруднение, на кого бы тот смог бросить взор. На самом деле, правду сказать, мало было таких, на кого можно было бы положиться как следует; не в отношении их верности, но в отношении их безграмотности. Большая их часть была гораздо более пригодна исполнять приказы другого, чем что бы то ни было делать собственной головой.
Так как Король питал безоглядное доверие к Виконту де Тюренну, и он знал, что тот разбирается лучше, чем никто, в такого сорта вещах, он ему сказал, поскольку тот не назвал ему кого бы то ни было, кто не имел бы изъяна, он сам назовет ему того, кого он полагал наиболее достойным этой должности. Этот Генерал ответил ему, что он бы это уже сделал, если бы не боялся огорчить Его Величество. Но, наконец, поскольку интересы его службы не позволяют ему ничего от него скрывать, он скажет ему откровенно, что не знает никого во всем его Королевстве, более способного командовать армией, вроде той, какую Его Величество должен использовать с этой стороны, чем Маркиз де Креки. Он в то же время напомнил ему о множестве вещей, какие тот исполнил достаточно славно; между прочим, как тот прорвался в Аррас, когда три Генерала, стоявшие во главе армии Испании, осаждали его; о вылазках, какие тот предпринимал после того, как туда вошел, и как, наконец, тот не был из тех, кто внес наименьшую часть в защиту этого города.
Король ничего не ответил ему поначалу, потому как был убежден, что тот, в пользу кого с ним говорили, имел теснейшие связи с Месье Фуке. Женщина, на какой тот женился, должность, какую тот затем купил по большей части на деньги Суперинтенданта, крупный пансион, какой тот от него получал, и тысяча других подобных вещей настолько предубедили его сознание, что он не мог отринуть их иначе, как с большим трудом. Итак, Месье де Тюренн, понимая, что это молчание не предвещало ему ничего хорошего, предпринял последнее усилие, прежде чем бросить своего друга — вновь взяв слово без всякого страха, он сказал Королю, что ни в коем случае не отречется от того, что он был другом Маркиза; но каким бы он ни был ему другом, Его Величество должен быть убежден, если бы он знал более способного человека, чем тот, в его Королевстве, или даже равного ему, он бы назвал ему его в ущерб тому; но когда сегодня идет речь о начале войны, последствия которой могут быть более грандиозными, чем об этом думают, он бы изменил своему долгу, скрыв от него, если он лишится человека, вроде этого, он нанесет себе невосполнимую потерю; только ради этого резона он не назвал ему Маркиза де Юльера, кто был ему таким же другом, как и другой, если даже не большим; он бы мог ему сказать, что этот довольно хорошо знает свое ремесло, и он бы ему в этом не солгал, но так как он видит еще и большую разницу между тем и другим, он уверен, что правда должна быть превыше уважения, какое он к нему испытывал.
Потребовалось бы не меньшее усилие, чем это, дабы обязать Короля восстановить Маркиза де Креки в чести его добрых милостей. Хотя этот Принц является наилучшим и самым человечным из всех людей, существуют определенные вещи, от каких он нелегко отрекается.
/Благоволение к Виконту де Тюренну./ К тому же, это был обычай Двора — никогда не переводить человека сразу из опалы в милость. Это должно было происходить шаг за шагом, иначе боялись, как бы не сложилось мнение, что он был наказан несправедливо; но, наконец, так как не существует такого общего правила, какое не имело бы своего исключения, Король, увидев себя столь сильно теснимым, согласился отдать Маркизу командование над армией, о какой шла речь. Его Величество проявил это благоволение ради Виконта де Тюренна, потому как он недавно заявил во всеуслышание, якобы он не знал другого столь мудрого человека в своем Королевстве, чья репутация была бы так выгодно утверждена в армейских делах. Кроме того, он произнес в то же время и другое заявление, что было ему точно так же выгодно, а именно, что только его он избрал, дабы преподать ему самому ремесло войны, и он не желал в этом никакого иного наставника. А так как это означало бы в некотором роде противоречить самому себе — отказать ему в удовлетворении его просьбы, поскольку тот несгибаемо настаивал, будто бы дело тут исключительно в его службе, он не пожелал еще и дальше выказывать свою досаду.
Заявление, какое Король сделал вот так в пользу Виконта де Тюренна, добавило тому немало завистников при Дворе, тем более, что Его Величество частенько запирался вместе с ним, и они проводили в беседе по два или три часа кряду. Особенно Маркиз де Лувуа терпел от этого невероятные муки, потому как он не мог решиться склониться перед этим Генералом; он боялся, как бы тот не воспользовался удобным случаем этих встреч и не навредил ему подле Его Величества. К тому же, чем больше тот находился подле него, тем более нетерпеливо он страдал, что кто-то другой разделял его благорасположение. Между тем, он получил еще и другое унижение с другой стороны; Пегийен всегда был фаворитом Короля, хотя, правду сказать, ему в этом больше повезло, как говорят обычно, чем он приложил к этому стараний. Во-первых, что до его персоны, то не было ничего более жалкого. Он был очень мал и очень нечистоплотен; но так как о людях не судят по наружности, это был бы еще совсем небольшой изъян, если бы он восполнял его гибким и любезным разумом, таким, какой и надо иметь в отношениях с Принцами, и даже по отношению ко всем на свете, дабы сделаться приятным. Но он был настолько горд, что даже Король не был избавлен от его выходок. Он пожелал насладиться одной Дамой, вопреки воле Короля, и из-за того, что Его Величество захотел было его от нее отдалить под предлогом какого-нибудь вояжа, дабы отсутствие смогло бы его излечить, он настолько пренебрег всяким к нему почтением, что тот был обязан посадить его в Бастилию; но он не оставил его там надолго, хотя Министр и даже большая часть Двора весьма бы этого желали. Король вернул его в свое окружение по истечении нескольких месяцев, и он прижился там лучше, чем никогда. Однако, после столь неосторожного, если не сказать, столь наглого поступка, как противиться в лицо своему мэтру, он делал гораздо худшее во всякий день по отношению к Министру, к кому он не имел абсолютно никакого уважения. Король, сразу же по выходе из Бастилии, сделал его Генерал-Лейтенантом своих Армий, и он отправился командовать в этом качестве в лагерь, что прозвали лагерем Тачек, потому как там было переворочено много земли, и из-за огромного ее количества не было видно почти ничего другого.
Маркиз де Креки явился приветствовать Короля в Сен-Жермен, где Двор пребывал почти постоянно с некоторого времени. Его Величество, дабы заставить раскаяться Парижан во всем том, что они натворили в течение его несовершеннолетия, объявил, что он не собирается больше устраивать своего жилища среди них, и это, должно быть, для них не было сильно приятно. Король принял его очень хорошо, как если бы у него никогда не было повода на того жаловаться. Нашли, что тот по-прежнему был таким же гордецом, каким и был всегда; все его естество было настолько надменно, что просто невозможно сказать, кто из них был более спесив, он или де Молевриер. Однако, это было еще менее простительно ему, чем другому, потому как свойство высокородного человека — быть вежливым и достойным в отношении ко всем на свете и отличаться от остальных именно этим.
