загубил мое дитятко».
А потом приманил к себе голубка, глядь — а под крылышком грамотка. Он за грамотку. Читает, а дочка и пишет: так, мол, и так. Вот призвал тотчас к себе всю старши́ну [42].
— Есть ли такой человек, что прозывается Кирилом Кожемякой?
— Есть, князь. Живет над Днепром.
— А как бы к нему подступиться, чтоб и не обиделся и послушался?
Вот так и сяк посоветовались, да и послали к нему самых старых людей. Подходят те к его хате, отворили потихоньку со страхом двери, да так и оробели. Смотрят — сидит на земле сам Кожемяка к ним спиной и мнет руками двенадцать кож, и только видать, как седой бородою качает. Вот один из посланцев — «кахи!»
Встрепенулся Кожемяка, а двенадцать кож только — тресь, тресь! — полопались все. Обернулся к ним, а они ему в пояс:
— Вот так, мол, и так, прислал к тебе князь с просьбицей.
А он и не смотрит, не слушает: рассердился, что двенадцать кож из-за них порвал.
Они снова его просить, давай его умолять (на колени стали). Беда — не слушает! Просили, просили, да так и пошли головы понуря.
Что тут делать? Печалится князь, печалится и вся старшина. А не послать ли нам еще молодых? Послали людей помоложе, — и те ничего не поделают. Молчит да сопит, будто не к нему и обращаются. Так разобрало его за те кожи. Потом пораздумал князь и послал к нему малых детей. Те как пришли, как начали просить, как стали на колени да как заплакали, тут уже и сам Кожемяка не вытерпел, заплакал, да и говорит:
— Ну, уж для вас я сделаю это!
И пошел к князю.
— Так давайте мне, — говорит, — двенадцать бочек смолы да двенадцать возов конопли!
Обмотался коноплей, осмолился хорошенько смолой, взял такую булаву, что, может, в ней пудов десять, да двинулся к Змею.
А Змей ему и говорит:
— Ну что, Кирило, биться пришел иль мириться?
— Да где уж мириться? Биться с тобой, с иродом окаянным!
Вот и начали они биться, так земля и гудит. Что ни разбежится Змей, то и ухватит Кирилу зубами, так кусок смолы и вырвет; что ни разбежится да ухватит, так клок конопли и вырвет. А он его здоровенной булавой как ударит, так в землю и вгонит. А Змей, как огонь, пылает, так ему жарко; и пока сбегает к Днепру напиться да вскочит в воду, чтоб слегка поостыть, а Кожемяка уже коноплей и обмотался да смолой осмолился. Вот выскакивает из воды проклятый ирод и только разгонится навстречу Кожемяке, а он его булавою и хвать. Что ни разгонится, а он его знай булавой — хвать да хвать, так и отдается. Бились, бились, аж пыль поднялась, так искры и брызжут. Такой грохот пошел, словно у кузнеца в кузнице весной, когда каждому нужен лемех для пахоты; тут и сам кузнец бьет, и хлопцы бьют, а мех только шипит, без устали сопит, а искры из горна да от железа отскакивают и шипят, а кузница так вся ходуном и ходит; слышна кузнецкая работа далеко по селу, — такой же вот грохот и стук поднял и Кирило со Змеем, так крепко и часто дубасил его железною булавой по голове. Словно из горна пыхтит синий огонь, так и у Змея пыхтело пламя из пасти, из глаз, из ушей. Разогрел Кирило Змея получше, чем кузнец лемех в горне, — так и фыркает, аж захлебывается окаянный, а под ним земля только стонет.
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
А люди в колокола зазвонили, молебны служат, а на горах народ стоит, словно неживой, сцепив руки; ждет, что оно будет! А тут Змеище — бубух, так земля и затряслась!
Народ так и всплеснул руками: «Слава тебе господи!»
Вот Кирило, убив Змея, освободил княжну и отдал ее князю. И не знал князь, уж как его и благодарить и наградить.
Вот с того времени и стало называться то урочище, где он жил, Кожемяками.
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Максим Железняк [43]
⠀⠀ ⠀⠀
ыло это в самые «петровки», в первый день, в понедельник, приехало человек двенадцать гайдамаков на разведку. Повстречали Андрийца, да и спрашивают:
— А где тут такой-то войт?
— Я, — говорит Андриец.
— Так веди нас к себе на квартиру!
Пригласил их к себе на квартиру. Послали к пану Сельскому в замок, чтобы дал вина. Тот им сразу и прислал, ведь все гайдамаков [44] боялись. Вот пьют они и говорят:
— Пускай вражий лях дает, а там свяжем его, да и повезем в кош.
А Андриец услыхал это и скорей в замок.
— Берегись, — говорит, — пан: такое и такое дело!
Ну, пан Сельский заперся в замке. А гайдамаки повертелись у частокола, да и в кош воротились. А стояли они тогда кошем целые сутки у Великих Курганов.
И такой был ярый народ, эти затяжцы [45], что идет, бывало, по улице, увидит во дворе человека, вытащит пистолет, да и кричит: «В хату, сермяжник, а то запалю!» Вот пригнется человек — и под навес…
На другой день разнеслась по Черкасам молва, что идет, мол, какое-то войско. А мы тогда еще хлопцами были. Люди боятся, а нам хоть бы что, сказано — дети.
И бежать, бежать. Что оно там за войско? Побежали за Белозерскую околицу, глядь — и вправду идет войско настоящее.
Впереди атаман на буланом коне, в кармазине, шапка на нем сивая, чоботы — сафьянцы, пояс шалевый, за поясом пистолет, а на боку сабля. Это ж и был сам Максим Железняк. Не старый еще человек, лет, пожалуй, сорока, а может, и больше, на вид полный, круглолицый, лицом красивый, росту небольшого, но плечистый, усы русые, небольшие, за ухом оселедец. Аза ним все по два, все по два с копьями, а у передних пар, может у троих, копья с флажками двойчатыми, так что одна половина белая, а другая красная, или опять половина желтая, а половина черная, или красная, или синяя. А позади идет человек десять пеших без копий и без всего, только колья у них обожженные, и идут. Это винокуры, что к гайдамакам присоединились.
Вот мы и стали возле шляха по правую руку
