— и за что прощать их; понимал он все это, поскольку любил собак, ибо одной лишь любовью понимаем мы что угодно.
Среди трех сотен псов, какими владел Фюн, было два, кого оделял он особой нежностью, и были они ему спутниками денно и нощно. Звали их Бран и Школан38, но гадай кто угодно хоть двадцать лет, не поймет он, почему Фюн любил именно этих двух псов и почему никогда не разлучался с ними.
Мать Фюна Мирне отправилась к обширному Аллену в Лейнстер39 навестить сына и привела с собой младшую сестру свою Тирен. С матерью и теткой великого вожака фениев обращались достойно: во-первых, потому что это родня Фюна, а во-вторых, потому что они красивые и благородные женщины.
Никаких слов не хватит, чтобы описать прелесть Мирне — она выше всяких похвал; лишь поглядев на Тирен же, всякий мужчина сразу сердился или печалился. Лицо ее было свежо, словно весеннее утро, голос веселее, чем зов кукушки, что поет с самой высокой ветви в чаще, а стан Тирен трепетал, как тростник, струился, словно река, и любому казалось, что лишь к нему она повлечется.
Мужчины при женах мрачнели и огорчались: никакой им надежды жениться на ней, — а холостяки из фениев смотрели друг на дружку свирепыми, налитыми кровью глазами, а затем переводили взгляды на Тирен так нежно, что ей, должно быть, казалось, будто сияют ей тихие взоры рассвета.
Любовь свою подарила она благородному ольстерцу Оллану Ахтаху, и этот вождь объявил свои права и достоинства40 и позвал ее в жены.
Фюн к тому человеку из Ольстера не питал неприязни, но либо не знал его как следует, либо знал предостаточно, ибо выдвинул примечательное требование, прежде чем позволить женитьбу. Велел Оллану вернуть эту женщину, если выйдет случай помыслить, что она несчастна, и Оллан согласился на это. Поручителями в этой сделке стали Кэльте мак Ронан, Голл мак Морна и Лугайд41. Луэ же и отдавал невесту, но церемония была ему не в радость: он тоже влюбился в Тирен и предпочел бы оставить ее себе, не отпускать. Когда ушла она, он сложил о ней стих, и начинался он так:
Нет в небесах больше света…
Сотни печальных людей выучили этот стих наизусть.
Поженились Оллан и Тирен, и отправились в Ольстер, и жили там очень счастливо. Но закон жизни — непостоянство: ничто не длится без перемен сколько-нибудь долго, счастье превратится в несчастье, а его заместит радость, какую оно потеснило. Но и с прошлым нельзя не считаться: редко оно далеко позади, как нам бы хотелось, — частенько оно перед нами, стоит на пути, и будущее спотыкается, стоит нам помыслить, будто дорога открыта, а радость присвоена.
У Оллана имелось прошлое. Он его не стыдился, просто считал, что с ним кончено, хотя на деле оно лишь начиналось, ибо то, что зовем мы грядущим, есть беспрестанное начало былого.
До того, как вступить в фианну, был он влюблен в деву из сидов, по имени Охт Дялв (Пригожая Грудь), и много лет были они полюбовниками. Как же часто навещал он свою возлюбленную в Дивных землях! С каким пылом и предвкушением стремился туда; любовный посвист, каким призывал он ее, вёдом был всякому из сидов, и судили о нем многие нежные милые девы из Дивных.
— Тебя вон высвистывают, Пригожая Грудь, — говорила ее сестра-сида, а Охт Дялв отвечала:
— Да, это мой смертный, любовь моя, трепет сердца, единственное сокровище.
Откладывала она прялку — или вышивку, если этим была занята, — а если пекла славный пшеничный хлеб на меду, бросала его, пусть печется сам, и мчала навстречу Оллану. И отправлялись они рука об руку в края, что благоухали яблоневым цветом и медом, смотрели на тяжко склоненные ветви, на облака, что плясали, сияли. Или же вставали рядом и грезили, замкнув объятия и взгляды, созерцали друг друга с головы до пят: Оллан смотрел в нежные серые колодцы, что блестели и мерцали под тонкими бровями, а Охт Дялв вперялась в громадные черные очи, что попеременно делались то мечтательными, то разгоряченными, вечно, попеременно.
А затем Оллан возвращался в мир людей, а Охт Дялв — к своим делам в Земле Юных.
— Что он сказал? — спрашивала ее сестра-сида.
— Сказал, что я — Ягода Гор, Звезда Познания, Цветок Малины.
— Вечно они говорят одно и то же, — супилась сестра.
— Но смотрят по-разному, — возражала Охт Дялв. — Чувствуют разное, — продолжала она тихонько; и дальше текла бесконечная беседа.
Но вот Оллан перестал появляться у Дивных, и Охт Дялв удивлялась, а сестра ее сто догадок придумала, одна хуже другой.
— Он не мертв — иначе был бы здесь, — сказала сестра. — Он тебя позабыл, моя милая.
Долетели до Тир на Ног вести, что Оллан женился на Тирен, и когда услыхала о том Охт Дялв, ее сердце на миг перестало биться, и она закрыла глаза.
— Что ж! — сказала ей сестра-спда. — Вот сколько длится любовь смертных, — добавила она, и печальное торжество было у нее в голосе, как и положено сестрам.
Но на Охт Дялв низошла ярая ревность и отчаяние, каких не бывало средь сидов никогда, и с того мига по силам ей стало любое злодейство, потому что не так-то просто смирять два порыва: голод и ревность. Охт Дялв решила, что женщина, присвоившая себе воздыханья Оллана, должна проклясть день, когда это случилось. Охт Дялв размышляла, копила в сердце месть, сидя в задумчивом уединении и озлобленной сосредоточенности, покуда не вызрел замысел.
Она искусна была в чародействе, умела менять обличия, а потому превратилась в женщину-посланницу42 Фюна, знаменитейшую на всю Ирландию, отправилась из Дивных краев и появилась в мире людей. Добралась до твердыни Оллана.
Оллан знал, как выглядит посланница Фюна, однако удивился, завидев ее.
Она его поприветствовала:
— Здоровья и долголетия, повелитель.
— Здоровья и добрых дней, — ответил он. — Что привело тебя сюда, родное сердце?
— Я от Фюна.
— И каково же послание? — спросил он.
— Царственный вождь намерен тебя навестить.
— Примем с радостью, — сказал Оллан. — Устроим ольстерский пир.
— Всему белому свету известно, что это значит, — любезно отозвалась посланница. — А еще, — продолжила она, — у меня есть весть для твоей королевы.
Тирен вышла из дома к посланнице, но лишь отошла она недалеко, извлекла Охт Дялв из-под плаща ореховый прут и стукнула им королеву
