Мифологическое мышление помогало людям выстоять перед угрозой исчезновения и небытия и обрести некое смирение. Без этого многим не удалось бы избежать отчаяния. Двадцатый век обрушил на нас бесчисленные знамения нигилизма, и многие сумасбродные надежды Просвещения и эпохи модерна были разбиты в прах. Гибель «Титаника» в 1912 году продемонстрировала хрупкость техники; Первая мировая война показала, что наука – не только друг человечества, но и безжалостный убийца в руках тех, кто использует ее для усовершенствования военной техники и оружия; Аушвиц, ГУЛАГ и Босния воплотили в себе то, чем может обернуться утрата чувства священного. Мы узнали, что никакое рациональное образование не в силах защитить от варварства и что концлагерь может существовать по соседству с университетом. Взрывы первых атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки явили миру зерно нигилистического саморазрушения в самом средоточии современной культуры, а террористическая атака на башни Всемирного торгового центра 11 сентября 2001 года показала, что блага современной науки – высокие технологии, доступность путешествий и глобальные коммуникации – могут превратиться в орудия террора.
Логос действительно изменил жизнь к лучшему во многих отношениях, однако триумф его не был полон. Наша демифологизированная цивилизация очень удобна для многих из тех, кому посчастливилось жить в странах «первого мира», но это отнюдь не рай земной, предсказанный Бэконом и Локком. Размышляя о мрачных откровениях XX века, мы понимаем, что царящая в современном обществе тревога – не просто результат массового невроза на почве избытка благ. Мы находимся в беспрецедентной ситуации. В других культурах смерть воспринималась как переход к другому образу существования. Люди не лелеяли примитивные, вульгарные представления о загробной жизни, а создавали ритуалы и мифы, помогающие взглянуть в лицо неведомому и невыразимому. В других культурах для человека было бы немыслимо остановиться посреди обряда инициации или перехода, так и не избавившись от ужаса. Мы же в отсутствие жизнеспособной мифологии поступили именно так. В современном неприятии мифа есть некий трогательный и даже героический аскетизм. Однако своей приверженностью сугубо линейному, логическому и историческому образу мышления мы лишаем себя целительных средств и приемов, позволявших людям раскрывать весь потенциал своей сущности, дабы жить полной жизнью, не отворачиваясь от неприемлемого.
Добившись многого в материальной сфере, в сфере духовной мы не продвинулись дальше открытий осевого периода; более того, отказавшись от мифа, мы, пожалуй, даже деградировали по сравнению с той эпохой. Мы по-прежнему стремимся «выйти за пределы» непосредственных обстоятельств своей жизни, обрести более полное бытие. Мы обращаемся к искусству, рок-музыке или наркотикам в надежде, что они помогут нам «переступить порог»; мы пытаемся забыться в волшебном мире кино. Мы по-прежнему ищем героев. Элвис Пресли и принцесса Диана после смерти превратились в мифологических персонажей и даже породили своего рода религиозные культы. Но в подобном преклонении перед кумирами есть нечто ненормальное. Задача героического мифа – не дать людям объект для обожания, а пробудить героический дух в них самих. Миф должен вести к подражанию или соучастию, а не к пассивному созерцанию. А мы разучились использовать миф как средство духовного преображения.
Настало время освободиться от заблуждений XIX века, от ошибочного представления о том, что миф – это всего лишь фантазия или плод примитивного образа мышления. Конечно, мы не сможем полностью себя переделать, избавившись от заложенных в ходе воспитания и обучения рациональных предрассудков и восстановив восприимчивость к мифу. Но в наших силах относиться к мифологии более культурно. Все люди по своей природе мифотворцы, и в XX веке нам довелось стать свидетелями разрушительных современных мифов в действии, повлекших за собой кровопролитные войны и геноцид. Но эти мифы потерпели крах, ибо не соответствовали критериям осевой эпохи с ее идеалами сострадания и уважения к святости всего живого. Эти деструктивные мифы представляли собой всего лишь узкорасовые, этнические, религиозные или эгоистические попытки возвеличить «своих» путем демонизации «чужих». Подобным мифам уже не найдется места в современной «мировой деревне», где все жители Земли оказались в одной лодке. Противостоять этим порочным мифам с помощью одного разума невозможно, поскольку чистый логос не в силах справиться с подобными глубинными страхами, желаниями и неврозами. Эта роль изначально отведена мифологии, проникнутой этическими и духовными идеалами.
Сейчас, в эпоху глобализации, необходимы такие мифы, которые помогут нам отождествиться со всем человечеством, а не только с представителями нашей расовой, национальной или идеологической группы. Необходимы такие мифы, которые помогут нам осознать ценность сострадания, зачастую считающегося непродуктивным в нашем прагматичном, рациональном обществе. Необходимы такие мифы, которые заставят нас взглянуть на вещи шире, чем требуется для удовлетворения наших обыденных нужд; мифы, которые научат нас почитать землю как святыню, а не использовать ее попросту как «ресурс». И если не свершится духовная революция, способная сдержать размах нашего технологического гения, наша планета обречена.
В 1922 году в поэме «Бесплодная земля» Томас Стернз Элиот изобразил духовный упадок западной культуры. В мифе о Святом Граале бесплодная земля – это местность, где люди влачат жалкое существование, слепо следуя нормам, принятым в обществе, и не пытаясь постичь их глубинный смысл. Как ростку творчества пробиться сквозь «битый камень» современности, утратившей живую связь с мифологическими основами культуры? Не постигая внутреннюю целостность традиции, современные люди видят лишь «груду обломков былых изваяний». При помощи тонких и точных аллюзий на древние мифы и легенды – европейские, индуистские, буддийские, библейские, древнегреческие и древнеримские – Элиот выявляет бесплодие современной жизни: царящие в ней отчуждение, скуку, нигилизм, суеверия, эгоизм и отчаяние. Перед лицом гибели, грозящей всей западной цивилизации, поэт заключает: «Эти обрывки я выудил из-под обломков». Но обломки прошлого, собранные воедино в этой поэме, еще могут спасти нас. Если нам удастся сложить из них целостный образ и осознать его внутренний смысл, земля, на которой мы живем, снова станет плодоносной.
Поэма Элиота оказалась пророческой. Именно писатели и художники, а не религиозные деятели отважились шагнуть в пустоту, дабы вернуть в нашу жизнь мифологическую мудрость прошлого. В попытках найти противоядие от бесплодия и бессердечной жестокости современного мира некоторые художники обратились к мифологическим сюжетам. 26 апреля 1937 года, в разгар гражданской войны в Испании, нацистские самолеты по приказу генерала Франко обрушили бомбы на столицу басков Гернику в базарный день. Погибли 1654 из 7000 жителей города. Несколько месяцев спустя Пабло Пикассо представил свою «Гернику» на Международной выставке в Париже. Эта светская версия Распятия шокировала многих его современников, но, подобно «Бесплодной земле» Элиота, она оказалась пророчеством и криком протеста против бесчеловечности, подчинившей себе наш прекрасный новый мир.
Картина Пикассо буквально пронизана состраданием; мучения изображенных на ней людей ощутимы почти физически. Вспомним, что некоторые из древнейших мифологических сюжетов были вдохновлены идеей жертвы. В эпоху палеолита человек еще чувствовал родственную связь с животными, которых убивал на охоте. Преследующее его смутное чувство вины он выражал в обрядах жертвоприношения, призванных почтить зверей, отдающих жизнь ради выживания человечества. На полотне Пикассо люди вперемешку с животными – жертвы всеобщей бойни; раненая лошадь сливается в одно целое с обезглавленным телом человека. Две женщины, подобные тем, что стояли у подножия креста на бесчисленных изображениях Распятия, скорбно взирают на лошадь, сопереживая ее мучениям. В первобытном обществе Великая Мать представлялась беспощадной охотницей, но на картине Пикассо мать с мертвым ребенком на руках превращается в жертву, распахивающую рот в безмолвном крике. За спиной у нее бык, по словам самого художника, символизирующий жестокость. Пикассо обожал зрелищные ритуалы боя быков – испанского национального спорта, уходящего корнями в древние церемонии жертвоприношения. На картине бык не кажется свирепым: он просто стоит рядом с другими жертвами, обозревая сцену побоища. Высказывалось предположение, что здесь запечатлен тот момент корриды, когда бык останавливается обдумать очередную атаку. Но, будучи символом жестокости, бык в то же время – жертвенное животное, и он обречен на гибель. И все человечество также стоит на краю гибели, намекает художник, еще не зная о том, что самоубийственное и рационально-расчетливое насилие, охватившее современный ему мир, только начинает набирать обороты.
