Но в голосе его все еще поколыхивалась угроза.
— А кого позовешь ты? — спросила Гера мужа, несмотря на то, что он еще не остыл.
— Кастора и Полидевка, — вырвалось у Зевса.
Боги замерли. Кастор считался сыном Зевса и Леды. Той самой Леды, к которой нынче зачастил по старой памяти владыка бессмертных. Как-то сейчас разразится Гера. Надо же, даже Геракла своего Зевс не вспомнил.
Однако Гера спокойно поинтересовалась:
— А почему двоих?
— Потому что братья, — буркнул всецарь, не без осторожности поглядывая на жену.
— А я приглашу Геракла, — буквально пропела Гера.
Тут-то боги так и ахнули: вот те на, выходит, не столь уж нелепы слухи, что Гера влюбилась в своего врага Геракла.
— А ты кого позовешь? — Амфитрида обратилась к мужу, чтобы смягчить впечатление от скандального заявления всецарицы.
— Идаса и Линкея, — не задумываясь, сказал Посейдон.
— Я думала… Тезея, — огорчилась Амфитрида.
— Он же двоих выставляет, — боднул в сторону Зевса царь морей.
— И близнецов, между прочим.
— Тезея с ними не сравнить, — настаивала на своем Амфитрида. — Пусть один, да Тезей.
— Нет, — замотал косматой головой Посейдон, — он непослушный… непочтительный. Если хочешь, сама приглашай своего любимчика.
— И приглашу, — сказала Амфитрида. — Я позову Тезея, — объявила она.
— Я — Автолика, — вставил Гермес, который обычно отмалчивался.
— Сплошные аргонавты — заметила Деметра.
— Автолика стоит ли приглашать, — усомнилась Урания, любившая строгость и порядок цифр, — он же — хитрец, всех нас перессорит.
— И среди богов найдется кому всех нас перессорить, — не без значения произнесла Гера.
Она, конечно, имела в виду Эриду, но никто не стал вникать в смысл ее слов.
— А какой у него паршивец внучек Одиссей растет, — вставил Дионис и даже зажмурился от удовольствия.
— Пелей тоже паршивец, — заметила Афина неодобрительно.
— Пелей разве паршивец, — пренебрежительно отмахнулся Дионис, — глаза выкатит и — га-га-га… А Одиссей хитроумный паршивец. Этот заставит всех повертеться. Правда, Гермес? — похвалил Дионис автоликова внука.
Гермес улыбнулся задумчиво и нежно.
— Стоп! — прервал разговоры Зевс. — Много в хитрецах вы понимаете… Тезей, Те-зей, — покачал он головой. — Ну-ка, прокрутите подвижные картинки.
На стене покоев Геры вспыхнул четырехугольник. На подвижных картинках возникли Тезей и Поликарп, и перед богами прозвучала вся их последняя, известная нам, беседа. И о том, что по-настоящему можно объединить только избранных; и о том, что общее у всех есть, а надо особенное; что общее, конечно, собирает людей, но собирает-то не лучшим образом; и про мировую душу, которая чем-то смахивает на хаос Эрато, к тому же женственную; и про обоюдное томление души и какого-то духа; и про золотой век Крона, свергнутого нынешними богами.
Женщины, Лаодика и Герофила, тоже в свою очередь появившиеся на картинках, разумеется, болтали про любовь; и почему-то она у них враг жизни; и привычки им, мол, мешают; и благодетельствование, в высшей мере принадлежащее богам, чуть ли не обман; и что любовь должна быть свободной; и на цепи они (мокрохвостые кури-цы!) сидеть не хотят, пусть и на священной…
— Умствующие… Вот где хитрецы-то, — мрачно произнес Зевс.
— А там у них еще Одеон с Мусеем, — подсказала Зевсу дочь его Геба, которую давно не было слышно в собраниях богов.
— Умствующие, — еще громче определил всецарь, поглядывая на Эрато. — Этих афинских умствующих рассеять, чтобы на одном месте не собирались. Слышишь, Гермес.
Гермес показал глазами, что слышит.
— А Тезея я все равно позову, — отчеканила Амфитрида.
— Да пропади он, твой Тезей, я не о нем, — огрызнулся всецарь. — Я совсем про другое.
И из-под лохматых бровей он опять грозно глянул на Эрато.
— Давайте лучше про женщин, — предложил Дионис.
И одной этой фразой направил застолье богов в русло, куда с тех пор так легко соскальзывают все беседы.
— Опять ты… — воспротивился было Зевс.
— Ничего не опять, — объяснил бог всяческих вин и экстазов, — я про то, чтоб на свадьбу пригласить земных женщин со всякими их штучками.
И он повертел ладонями, словно охватывая ими что-то.
— Фи! — брезгливо поморщилась Афина.
— Вот вы всегда такие, — вскочил со своего места Дионис. — Жалуетесь, что не дают вам, богиням, развернуться, и готовы своих земных товарок не подпускать кое-куда, выталкивать…
Среди богинь обозначилось протестующее движение. Правда, оно направлялось не только на Диониса, а и в сторону Афины.
Среди гостей Геры не присутствовали ни Эос, ни Эвринома, ни даже Фетида. Невесте нечего делать на подобном собрании. Оттого еще и не пригласили ее подруг. К тому же их вполне заменяли некоторые из муз.
— О дивная, — передразнила влиятельную дочь всецаря простушка и насмешница Талия, имея в виду, что так в Аттике обращаются к Афине, — ты, наверное, пригласишь Асклепия.
И музы откровенно расхохотались. Среди богов ходили упорные слухи, что Афина тайно сошлась с молодым Асклепием.
— Любовь у нее не свободная, а голодная, — фыркнула Эрато.
Афина пропустила мимо ушей эти ее слова.
— Асклепий сам — бог, его и не надо приглашать, — надменно заявила она.
— Самих-то олимпийцев, конечно, не надо приглашать. Все мы здесь, — рассудила Гера с нажимом в голосе. — Остальных богов столько, что не наприглашаешься.
Этого ее гости тоже как бы не расслышали.
— Я приглашу охотницу Аталанту, — сказала Артемида.
В этом звучал еще и вызов Дионису.
— Защитницы целомудрия, — презрительно обронила Эрато.
Это относилось к Афине с Артемидой.
И никому не приходило в голову специально пригласить и иных божественных коллег. В частности, Эриду, что в последствии сильно сказалось и на самих совещавшихся сейчас бессмертных, и на героях.
И тут Гермес, словно проснувшись, спросил Зевса:
— Кого прогонять-то?
Всецарь непонимающе уставился на него.
— Ну, там, в Афинах, — объяснил Гермес, — там, где рассеивать-то надо. Кого от кого отделять-то?
— А, — отмахнулся могущественной божественной дланью всецарь, — любую половину.
Рожденному пустоты заполнять
Тем, что тебя поставит над тобою…
Ты волен это объяснять судьбою,
А можешь и никак не объяснять.
Известное не трудно приподнять.
А там что манит, снова беспокоя?
Живешь и все: занятие такое,
В суть не вдаваясь, проще перенять?
Взрослеем мы, а жизнь — всегда дитя.
Вне разума… Сердясь или грустя,
Имей в виду и это… Даже в гриме
Мы — на подмостках изначальных сил.
Ты прав, раз в мир брожение вносил
Пусть даже обольщеньями своими.
А через несколько дней в афинскую гавань Фалеры вошел финикийский корабль, «Амурру». Надписи такой на нем не имелось. Тогда как-то не принято было это. На человеке же не пишут его имени. И никаких официальных бумажек о том, что такого-то называют так-то, никому еще тогда не выдавали. Поскольку всякий в те времена находился на виду у всех. И понимал это, и себя самим собой чувствовал. Нам ведь только еще недавно казалось, будто, как его, слово забыл… Ах, да, прогресс… Будто двинулся прогресс некогда навстречу человеку. Тому, кто еще не родился. Впрочем, подобная мысль приходила в голову и некоторым древним мудрецам, которые стихийно, то есть, куда более сердцем, чем мы, приспосабливались к миру, чуяли, что воспринимаешь его лучше всего диалектически. И если есть у нас с ними какие-то общие заблуждения, то одно из них — про прогресс, направленный на человека. Который еще не родился… Пожалуй, нельзя совсем отказываться от понимания поступательного движения истории, открывающегося нам в опыте. И впрямь двинулся этот, называемый прогрессом, вроде, по означенному адресу, но таким каким-то окольным путем, так как-то навыворот, что всякий раз ему заблудиться недолго. И опыт, оглянешься, все идиотский какой-то. Дурацкий опыт. И не к человеку двигались, а каждый раз, по-разному, — от него. Тут уж и спорить не о чем. Только на бумажки всех успели записать. Всех ли?
В те же времена не надо было выдавать человеку бумажку с его уважаемым именем. В те времена всякого человека, да и другое многое, просто так помнили. И на кораблях ничего не писали. Рассмеялись бы, предложи кто такое. Может, и на коровах имена писать? Имелись ведь имена и у скотины. И клеймить еще не начали животных. По крайней мере, в Древней Греции. Если раба какого-нибудь… Да, клеймили. А корову… Любой хозяин разглядит, если какая из коров не вернулась с пастбища. Тогда люди были как-то более глазасты. И более ушасты тоже.
