А затем три дня и три ночи продолжал лить мягкий и мирный дождь, и земля, окутанная влажным покрывалом, утоляла свою жажду и поила соком фрукты. Все вокруг было довольно!
Когда солнце вновь появилось на небе, я пошел к Билан, чтобы поиграть с нею. На ней уже не было зеленого наряда; наверное, его съели козы. Она, как все девочки-пастушки, была одета в простенькое пестрое платьице, прямое и широкое, под которым едва вырисовывались два маленьких трепетных бугорка. Она постоянно бегала босиком, была очень подвижной и нигде не задерживалась надолго. Я помню только ее лучистые глаза и темно-каштановую копну ее волос. В ушах она носила золотые серьги, а на шее — ожерелье из монет, звеневшее при каждом ее движении.
Билан можно было найти только за пределами аула, на выгоне для скота или в махи, где она и жила. Здесь стояло сложенное в стога мягкое и душистое сено, в котором можно было спрятаться. Были здесь и чудные серые ослики, нежные ягнята, бараны с закрученными рогами и, самое главное, ее питомцы — козлята, которых она по утрам выгоняла на луга, а по вечерам загоняла обратно в хлев, где ее окутывало теплое дыхание, исходившее от их густой шерсти. Я видел, как она доила коз, и как козлята пили молоко из сосков матерей.
Билан говорила с пониманием и важностью обо всем, что было связано с животными. Она давала им имена и знала все их привычки.
Эта девочка всегда была одна и знала много замечательных игр. Когда мы сидели у ручья, а козы, за которыми можно было, собственно, особо и не присматривать, разбредались вокруг, она доставала со дна ручья цветные камешки, трясла их в сложенных ладонях и бросала на землю. Каждый из камней имел свое определенное значение, и по их расположению она предсказывала наше будущее, и, прежде всего, объясняла мне, что ждет меня, когда я стану взрослым. У нее была пастушеская флейта, вырезанная из тростника, которая издавала странные, прерывистые звуки, то высокие, то низкие. Мне нравилось их слушать, лежа на спине и разглядывая плывущие в небе белые облака, которые, сталкиваясь с вершинами гор, затем медленно расходились, чтобы снова сойтись. Но все эти перемещения казались мне тогда бессмысленными.
Если я иногда не появлялся ранним утром, Билан поднималась на большой валун, громко и призывно играла на своей флейте, и тогда вокруг нее собирались козы, они хотели на луга. И мне не оставалось ничего другого, как отправиться к ним. Я бросал все свои дела и бежал туда только для того, чтобы поиграть на флейте. Когда родители Билан работали на дальних полях, она носила им еду, а я сопровождал ее. У нее была старая преданная собака, похожая на медведя, которая тоже шла вместе с нами. Люди, работавшие в поле, радостно махали нам уже издалека, они были голодны и с нетерпением ждали нас. Мы доставали из хурджина все наше богатство: бузу, хлеб, кислое молоко, сыр, и начиналась чудесная трапеза, в которой и мы принимали участие.
Но однажды, в жаркий полдень, когда мы уже поиграли во все игры, какие знали, а жуки, бабочки и облака нам уже больше не доставляли удовольствия, я ушел от палящих солнечных лучей к тенистому стогу сена и уснул на этом мягком и душистом ложе. Но Билан это не понравилось, ей было скучно, и она пощекотала меня соломинкой под носом. Когда я проснулся, она нетерпеливо спросила: «А во что мы будем играть?» Я сел и сонным голосом произнес: «Да, действительно, во что же? А ты не знаешь других игр?» Она устремила на меня свои большие блестящие глаза и сказала: «Давай играть в любовь!» — «Давай! — сказал я послушно, все еще одурманенный запахом сена и сухого дерева.— Ну хорошо, а как мы это будем делать?» Тогда Билан обхватила мою шею своими тонкими, но сильными руками так, будто хотела задушить меня, и крепко поцеловала. Я почувствовал теплое прикосновение маленьких трепетных бугорков к своей груди и невольно ответил на ее поцелуй, после чего она сорвалась с места и убежала, чтобы спрятаться. Я хотел побежать за нею, найти ее, как я это делал всегда, но затем, осознав, что это была очень необычная и недозволенная игра, я удержал себя. Медленно и угрюмо я плелся домой, бесцельно ходил по комнатам и думал о маме. Ах, как же все стало сразу труднее и непонятнее с тех пор, как она умерла! Это происходило потому, что время теперь стремительно летело, а раньше текло медленно, как вода по равнине, движение которой почти незаметно. В этих раздумьях я и не заметил, как наступил вечер, а значит и время молитвы, которую я сегодня исполнил с большим благоговением, чем обычно. Я постарался забыть то, что произошло.
С тех пор я больше не ходил в махи и не слушал звуки флейты Билан. Ее саму я видел довольно часто, потому что за водой она ходила к источнику, расположенному около нашего дома. Торопливо и застенчиво шла она к роднику, а вот обратно, возвращаясь с полным кувшином, ей трудно было идти быстро. Я же в это время сидел на камне у ворот и смотрел на нее. А она лишь смущенно прикрывала свои черные глаза густой бахромой ресниц. Клянусь Аллахом, она опускала взгляд и краснела, как будто она была женщиной, а я мужчиной.
Не удивительно, что я после этого случая некоторое время общался только с мальчиками, моими ровесниками. Правда, их игры состояли, в основном, из злых проделок, не доставляющих мне удовольствия. По этой причине меня стало тянуть к обществу настоящих взрослых мужчин. Я как можно чаще старался быть с Каиром и его товарищами. С ними мне было интереснее и приятнее, даже если мне приходилось молчать и подчиняться.
Между тем снова наступила осень, а затем долгая горная зима. Месяцами стоял ледяной холод. Очертания гор и долин были смягчены безбрежным снежным покровом, деревья стояли согнутые под его тяжестью, на полях и лугах были видны многочисленные следы диких зверей, с плоских кровель люди тщательно сбрасывали снежные массы, иначе они могли бы продавить крыши домов. Из печных труб поднимался тонкими струйками дым, пахнущий дровами, а чаще кизяком. И сегодня, по прошествии стольких лет, этот запах кажется мне невыразимо сладким и приятным {56}. Он остался моим самым первым чувственным воспоминанием о Родине.
В этом чистом тихом воздухе можно было услышать даже отдаленные звуки: выстрел, лай собак — все звучало громче и отчетливее, чем летом. Люди, одетые в огромные тулупы из овечьих шкур, выглядели в несколько раз крупнее, чем они были на самом деле. Время этих шуб длилось так долго, будто вовсе не хотело кончаться. А лето начинало казаться лишь безвозвратно утраченной мечтой. Свинцово-серое небо тяжело висело над окружающим миром. Когда, наконец, снег перестал падать, наступили дни, которых так давно ждали охотники.
Охотой у нас занимался почти каждый взрослый мужчина, но были среди них и особо знаменитые. Один из них, талантливый ювелир, был не менее искусен и в охотничьем деле. Второй, зажиточный чабан, был известен как меткий стрелок и владелец самого изящного оружия, которое было единственной роскошью в его доме. Мой двоюродный брат Абдул-Меджид — муж Айшат, а значит, и наш зять, был третьим среди них. Наш Каир тоже был известным охотником. То, что эти мужчины соглашались иногда брать меня с собой, наполняло мое сердце гордостью, хотя это были не самые крупные вылазки. Все, что связано с охотой, было уже само по себе замечательно!
Чего стоили одни приготовления! Проверяли и чистили оружие, а также капканы для волков, лис и шакалов, которые при малейшем прикосновении тут же захлопывались. Брали с собой и запасы еды: сушеную колбасу, хлеб, хинкал, бузу и вино. Пешком, а не как обычно, верхом, отправлялись мы на рассвете в путь. С палками, ледорубами и кирками. На нас были короткие меховые куртки и шерстяные варежки. Старые охотники пользовались ружьями, к которым они давно привыкли, а молодые самым[и] новым[и], современным[и], так как горец скорее ограничит себя и в без того скромных потребностях и откажется от любого удовольствия, чем от подобающего для него дорогого оружия. Мы начинали подниматься все выше и выше, нас сопровождали охотничьи собаки с гладкой шерстью и большими висячими ушами. Установив капканы и немного передохнув, мы стреляли в зайцев и лис. А когда, усталые и промерзшие, возвращались домой, мне разрешали посидеть с мужчинами у потрескивающего камина, набивать им серебряные трубки, в то время как они рассказывали бесконечные и замечательные истории, как это делают охотники на всем земном шаре. Я бывал счастлив, что присутствовал при этом, и слушал с волнением и любопытством об их приключениях, не пропуская ни одного слова. Глаза мои горели, а щеки пылали!
Очень благородным и, разумеется, опасным делом считалась охота на тура, который, как известно, является самой пугливой и осторожной дичью. Он живет высоко в горах, и охотник вынужден подстерегать его в опаснейших местах. Поэтому и добычу можно достать только после отчаянного скалолазания там, на головокружительной высоте. Настоящая зимняя охота — это охота на волков, а скорее всего на медведей, так как ближний бой с этими хитрыми и сильными животными, которые своим умением ходить на задних лапах и коварством ужасно напоминают человека, дает здесь у костра пищу для захватывающих дух поучительных рассказов. С тех пор я навсегда запомнил, что от преследования раненого медведя следует бежать не в гору, где он может быстро догнать жертву и убить мощным ударом лапы — при мысли об этом я начинаю ощущать его горячее дыхание на своем затылке,— а бежать вниз по склону. Тут медведь неловок, и, споткнувшись, покатится вниз, а там его можно легко пристрелить. И тут какая-то удивительная и непреодолимая дрожь пробегает по моей спине!
