Сейчас в саду храмовые служки сочными ноздреватыми губками обмывали гладкие низкие столы, составляя их в один длинный. Сразу ставилась и посуда.
То и дело раздавалось:
— Венки.
— Тазы.
— Подушки-коврики.
— Девки где? Где девки с булками и сладостями?
Из нутра храма выносили ободранные туши коз и баранов. Во дворе резали поросят и тут же их опаливали. На колодах рубили мясо.
Сад накуривали благовониями кедра, вытеснявшими запах жженой свиной кожи.
Тезей решил, что нужно из его кладовых еще принести вина и продуктов для народа. С несколькими домочадцами он направился к воротам священного места, что-то говоря на ходу. За оградой работники царя выловили из толпы своих знакомцев — кто кого — и вместе с ними направились в Акрополь.
Афиняне и афинянки, только что нестройно, возбужденно гудевшие, примолкли, уставившись на царя. Тезей тоже помолчал и спросил громко:
— Жители Аттики, что для вас Афродита Небесная?
Толпа совсем притихла.
— У вас что, монеты под языками? — рассудил молодой царь, имея в виду обыкновение, когда афинянин, если не берет с собой котомки, а выходит на улицу с монетой, то кладет ее себе под язык. — Как же вы будете пить вино, за которым я послал?
Средних лет мужчина, ближе других стоящий к Тезею, действительно вынул изо рта монету и охотно объяснил:
— Тут язык и ни к чему, вино само в глотку прольется.
Тезей хотел было еще пошутить, но его, да и всех остальных, отвлекли. К ограде сквозь расступившуюся толпу приближалась во главе с Одеоном группа музыкантов, певцов и танцоров из храма Диониса. Среди них увидел Тезей улыбающуюся ему Пракситею. Он бросился к ней и подхватил ее на руки.
— Это ты хотела дать себя, как камбала, разрезать на две половинки? Давай попробуем.
И усадил ее за готовый стол рядом с собой.
Рассаживались и остальные. Храмовые служки несли к столам от кострищ сладкие, обожженные огнем потроха. Женщины, начиная по традиции справа, разносили чаши с вином.
— Кто будет глашатаем? — донеслось в суматохе последних приготовлений.
Но глашатай был уже то ли выбран, то ли назначен. С криком «Зовите богиню!» он подбежал к столу, повторяя еще и еще — «Зовите богиню!».
— Приди, прекрасноокая, — первым призвал Мусей Афродиту, отплеснув из своей чаши вина на землю.
— Приди, восходящая из моря, — подхватил Каллий.
— Ты нужна нам, богиня счастливого плавания, — на книдский манер выкликнул Герм, — стань помощницей нашей.
Пиршество началось. Тезей успел еще сказать Мусею:
— Я им про Афродиту Небесную, а они — молчок.
— Толстокожие люди, — отрезал Каллий, тоже услышавший молодого царя.
— Аттические осы, — усмехнулся Мусей, — они еще разжужжатся.
Отплескивая понемногу вина на землю, пирующие принесли клятву верности друг другу и новому общему делу. А опустошив чаши, все, кто был за столом, соединили по традиции руки.
— Гостить по Аттике отрядами пойдем! — провозгласил Каллий.
В разгар пира молодой царь, прикрепив к волосам миртовую ветвь, с чашей вина вышел за ограду к афинянам и афинянкам, где тоже во всю шло гулянье. За ним устремилась Пракситея, а за ней — музыканты с инструментами.
— Воздадим Афродите Небесной! — воззвал Тезей.
И теперь толпа загремела охотно.
— Воздадим!.. Небесная!.. Воздадим!
Пракситея сделала знак. Музыканты заиграли, и она поплыла в танце. Гульбище приумолкло при первых звуках музыки, люди с удивлением взирали на Пракситею: мало кто из них умел воспринимать танец без пения, хотя бы без выкриков. Но движения танцующей были столь выразительны, что ей стали подпевать.
— Танцуем вместе, — приказала Пракситея.
Мужчины и женщины двинулись, поворачиваясь, притоптывая, разгорячаясь.
— Быстрее, еще быстрее, — двойной танец, — требовала танцовщица.
Ритм набирал силу — еще и еще. Некоторые, раззадорясь, выплевывали монеты, мешавшие им теперь под языком, метя в кусты и все-таки пробуя запомнить, куда плевали. Ребятня тут же расползлась отыскивать эти сокровища. Кто-то из взрослых тоже, притворяясь сильно опьяневшим, опускался на четвереньки, чтобы углядеть свою, да и чужую монету. Но большинство с неистовостью плясало.
— Афродита Небесная! — опять прокричал Тезей.
— Небесная! — неслось над головами танцующих.
…Ночь застала Тезея и Пракситею в самом здешнем храме. Ключница провела их к широкой задней двери, которая оставалась открытой. В углу у стены за спиной статуи богини кто-то установил просторное и хорошо застланное ложе. Четыре светильника несколько поодаль обступали его. Еще два светильника закреплены были за спиной статуи богини. Выше фигура ее растворялась во тьме. Плотная тьма заполняла остальное пространство храма вплоть до главного входа. Непроглядная ночь привалилась и к заднему створу двери, через которую они вошли сюда, отгораживая их от всего мира.
Однако ни Тезей, ни Пракситея, войдя в храм, ничего, что вокруг, не замечали. Молодой царь сразу же свою новую подругу понес к освещенному ложу. Только это ложе видели они сейчас. И свет факелов погас для них.
Когда Тезей откинулся на ложе, Пракситея, словно продолжая танцевать, скользнула к проему дверей и застыла. Тьма снаружи отступила: полная луна, окруженная крупными звездами, будто рассматривала сверху землю.
— Вы, мужчины, в любви молитесь солнцу, а мы, женщины, луне, — проговорила Пракситея. — Солнце ослепляет своим сиянием, — продолжала она, — а луна слушает нас. С ней можно разговаривать… Солнце так занято своим сиянием — рассмеялась вдруг танцовщица, — что его даже на коварство не хватает — жжет и все. А луна… Ох какой бывает коварной колдуньей.
— Ты говоришь, как жрица.
— Я и есть жрица.
— Да, — согласно кивнул Тезей, вспомнив про храм Диониса, где они познакомились.
— Нет, — поняла его Пракситея, — я вообще жрица.
— Здесь ты жрица любви…
— Я везде жрица, жрица и все, — не согласилась танцовщица. — Я все чаще себя жрицею ощущаю.
— Что твой муж? — спросил Тезей.
— Они ушли в плавание искать рыбу, — просто ответила Пракситея.
— Угу, — отреагировал Тезей. — А что ты как жрица ощущаешь?
— Мне ничего не надо знать, я часть существующих сил. Они движут мной.
— Как?
— Через танец.
— Ты все равно, что мой Поликарпик, — с грустью, которую не развеял даже праздник, произнес Тезей.
— Люди только в большой компании привыкли танцевать под музыку, и чтоб одновременно петь. И при этом нужен еще заводила. По другому — не получается. И так во всем. А я и без флейты могу танцевать. Могу одна… Им вместе потоптаться — это да, интересно. А самому с собой вроде как и делать нечего. А ведь каждый мог бы хоть в чем-то активным быть… Выходит, — заключила свой монолог Пракситея, — именно народная Афродита им нужна. Народная, а не Небесная.
— Да? И я, наверное, такой же, как они, — огорчился Тезей.
— Кто они?
— Наши палконосцы.
— Но ты же все время что-то затеваешь…
— Хочу чего-то, как будто меня мучает какая-то сила, — а сам я ничего не умею, — виновато произнес молодой царь.
— Ты еще собственных сил не знаешь, — предположила Пракситея.
— О боги, — взмолился Тезей, — не дайте мне узнать их.
— Твои силы проснулись, а ты сам еще нет, — улыбнулась Пракситея.
— Еще, увы, долго так будет.
— Ты говоришь, как пророчица, — обронил Тезей.
Пракситея решила отвлечь Тезея от этого разговора. В одну руку взяла светильник, а другой потянула за собой молодого царя.
— Пойдем, поглядим, как она на мир смотрит. Афродита. И на нас.
Они обошли четырехугольный постамент статуи богини и остановились перед ее ликом. Пракситея подняла светильник вверх. Афродита сверху глядела на них с усмешкою. Богиня любви вообще глядела на людей с легкой усмешкою и днем. Теперь же этим двоим усмешка богини показалась совсем откровенной.
…И все-таки нечто творилось в Афинах. Рядом с морем спокойно не проживешь. На каком-то из кораблей, кроме привычного прочего, привезли с этого проклятого, извращенного и много возомнившего о себе Востока неведомые прежде в Афинах пряности и острые приправы к еде. Истинные жители Аттики чуждались всего такого. Однако, объявились вдруг и понимающие. Из тех, кто побогаче, познатнее и из тех, кто поднаторел на всяческих астрономиях, геометриях, физиках и музыкальных искусствах. Поначалу над ними посмеивались. Чудаки и есть чудаки. Потом, скажем, на вопрос «Есть ли у тебя к камбале перец» стали женщины раздражаться. А потом приправление добротной привычной пищи заморскими снадобьями многими стало восприниматься как обида. Общественная, между прочим. Разумники из окружения Клеона в связи с модой на острые приправы и пряности пустили в оборот хлесткие слова: блудливая щекотливость.
