Однако и в другом стали появляться неожиданности. Имелся в Афинах человек по имени Харин, сын Менадора и Фестиды, веселый и общительный. Никто лучше него не мог изготовить колбасы. И если у вас домашний праздник какой, вы могли придти к нему за рецептом. Его любовно так колбасником и прозвали. И вот этот Харин, сын Менадора и Фестиды, отстранил от себя все разнообразное семейное хозяйство и стал каждый день заниматься только колбасой. Изготавливать ее и продавать. Остальное, говорит, я и на деньги куплю. И за рецептом к нему уже было не сунуться.
Очень удивило это афинян.
Вслед за Харином некий Мелант, сын Антигена, объявил себя только кирпичником. И очень этому радовался. Мол, все остальное тоже стану покупать… А сам буду месить глину, нарезать и обжигать кирпичи, и все. Поначалу у него во дворе скопилось много кирпича, а потом мало-помалу афиняне вошли во вкус: из тележек, отправленных за кирпичем, даже очередь образовывалась иногда. И ведь никаким особым искусником он не был. Афиняне недоумевали. Однако кирпичи покупали, поскольку вдруг и строительный зуд их стал одолевать.
А вот Евген, объявил себя венцеплетом: стал плести венки для застолий. Но венки — не колбаса и не кирпичи. Никто, разумеется, их не покупал, если только для смеху. Бедняга ошибся. А люди над ним потешались.
Смеялись афиняне. Но появились причины и для настороженности, и даже для опаски.
В разных домах люди стали устраивать торговые лавки. Сначала приезжие. Но ведь и свои тоже! И приобрести у них можно было всякую всячину. И ни один агороном, смотритель рынка, к ним не подступись. За домашними стенами все скрыто. Вроде бы ничего особенного. Раньше по вечерам, когда рынки закрыты, кое-кто дома тоже приторговывал, тем же вином. Не даром же отдавать. А тут круглый день торговать стали. Не хочешь далеко идти за чем-нибудь нужным для дома — пожалуйста, плати и бери. А можно и в долг — потом отдашь. Бери, то есть, без денег. Вроде бы очень удобно и хорошо. Однако прибежит человек за кувшином вина. В долг. А ему говорят: бери еще что-нибудь, той же колбасы от Харина. Человек начинает возражать, не хочу, мол, мне и вина-то нужно всего ничего — вот маленький этот кувшинчик. Мол, тому, кто придет за пятью кувшинами, тому и колбасу навязывайте. Не хочешь с колбасой, отвечают, не бери. А человек-то только вина немного хочет. Вот в чем штука-то.
Больше того, то там, то тут проявились люди, к которым, пожалуйста, приходи человек, бери деньги в долг под проценты. Прежде тоже изредка ссужали деньгами богатый богатого. Корабль, например снарядить. А теперь… Простому человеку ой как дорого обходится такой соблазн — известно ведь, берешь чужое на время, а отдаешь — и больше, и свое, и навсегда.
А еще — даже бойкий язык афинянина не знает, как назвать то, что учудил Пилий. Из аристократов. Ну, не из самых эвмолпидов, которые на элевсинских мистериях выступают иерофантами, но из кериков, там же удостоенных чести факелоносцев. Тот Пилий, у которого слава разрушителя, растратчика, распутника, любителя удовольствий. На удовольствия он все отцовское достояние размотал. Правда, он же и сочинитель, и знаток песенок всяких, что так часто поются на праздниках. Размотал отцовское достояние Пилий и принялся давать уроки, словно восточный мудрец какой-нибудь, или мудрец заезжий из других дальних краев. Запрашивает Пилий дорого — знатная фигура все-таки. И учит только тех, кто уже что-то знает. У меня, говорит, школа, а не шерстобитня. Да, у него — не шерстобитня. А вот внаем брать он додумался маслодавильни. Их в городе и в округе с десяток наберется. Взял одну, взял другую. Люди потешались: чем маслодавильня лучше шерстобитни. Потешались, потешались, пока Пилий все маслодавильни себе не забрал. Тут и опомнились. Придет осень — сколько же денег добыть можно будет. А, главное, теперь он, гуляка, посмеивается. Я, говорит, хотел показать, как легко деньги зарабатываются. И еще стихи сочинил:
Что ты, глупец, в огорчении машешь руками?
Хочешь успеха достичь — шевели головой.
Об этом керике Пилии Тезею, выходцу из Трезен, в общем-то еще лишь осваивающемуся в Афинах, рассказала Пракситея и сказала: прими его.
— Ты хотел меня видеть? — спросил царь Пилия, когда тот появился в мегароне.
— А ты разве не хотел бы видеть всякого своего афинянина? — вопросом на вопрос ответил Пилий.
— Пожалуй, — согласился Тезей, — с чем же ты все-таки пришел?
— Хочу быть полезным тебе.
— Это хорошо, — одобрил молодой царь.
— И чтобы ты был мне полезен, — добавил Пилий.
— Вот как, чего ж тебе надо?
— Денег.
— Так просто, — рассмеялся Тезей.
— Если бы мне нужны были знания, я, как твой брат, отправился бы в Финикию или в Египет… Впрочем, я там уже был.
— Поликарпик, — сразу же утратил веселость молодой царь.
— Прости, я не хотел тебя огорчить.
— Но ты ведь не так давно взял внаем все маслодавильни, — сказал Тезей.
— На последние.
— Что так?
— Интересно было.
— А зачем тебе деньги теперь?
— Отправлюсь в Дельфы, пока урожай оливок поспевает.
— Зачем?
— Интересно… И тебе будет интересно.
— Почему?
— Я отправлюсь в Дельфы за твоим оракулом. Ты же вон какие новшества затеваешь.
— Оракул? Пожалуй, — согласился Тезей… — Но мне и здесь нужен по-настоящему дельный человек.
— Если искать с пристрастием, разве такого найдешь?
Пилий все больше нравился Тезею.
— Скажи, что ты сделаешь с деньгами, которые дадут тебе маслодавильни?
— Истрачу… Скряги с деньгами ссорятся, а я даю им свободу.
— Истратишь на услады и тряпки?
Фигуру Пилия изящно облегал плащ из тонкого и очень дорогого сидонского полотна.
— Если бы роскошь была дурна, роскошествовали ли бы боги на своих пирах? — опять вопросом на вопрос ответил Пилий.
— В тупик тебя не поставишь, — одобрил Тезей. — Не думаю, — добавил он, поразмыслив, — что ты пришел ко мне только за деньгами.
— Разумеется, — согласился Пилий, — стоило ли приходить из-за такой мелочи.
— Что же ты хочешь еще?
— Денег.
— Зачем тебе эта мелочь?
— Пока я обучаю только тех, кто может мне платить, — объяснил Пилий. — Но я хотел бы создать школу и не для самых богатых молодых афинян. По привычке их призывают овладевать боевыми искусствами. А я хочу приохотить их и к другим знаниям.
— Им преподают и иные знания, — заметил Тезей.
— Не смеши меня, царь… Камушек — единичка, двойка — два камушка… Я хочу объяснить им, в том числе, почему цифры священны… И многое другое. Ты ведь знаешь, что отличает людей образованных, основательно воспитанных, от иных?
— Что?
— Подаваемые ими надежды… На худой конец, объезженные кони полезнее необъезженных.
— На это денег не жалко, — согласился молодой царь. — Ты философ, — помолчав, сказал он.
— Да.
— Тебе-то что дала философия? — уже совсем дружески спросил Тезей.
— Способность говорить, с кем угодно.
— Поэтому поедешь со мной, — заключил молодой царь, — на переговоры по аттическим землям… В Браврон сначала. Оракул подождет.
Выехали рано утром, двумя отрядами. Во главе Тезей и Герм. Двигались пока, как один отряд. Разделиться им предстояло в Колоне. Тезея путь — в сторону Браврона, а Герм пойдет к Марафону. На сто стадий разойдутся их дороги.
Ехали кто в колесницах, кто верхом, перекликались друг с другом, как утренние птицы. От Колона Герм со своим отрядом направился к марафонскому четырехградью без промедления. Тезей задержался. Его привлекла достроенная уже башня Тимона, где уединился этот отшельник. Молодой царь, может быть, и проехал бы мимо. Да очень уж заинтересовал его раскатистый смех, раздавшийся в высоте.
— Эй, Тимон, — крикнул Тезей.
Башня была трехэтажной, но проемы окон имелись только на самом верху. Смех прекратился, и в одном таком окне возникла тимонова голова.
— Ты смеешься надо мной? — спросил Тезей.
— Нет.
— Ты — один? Почему же ты смеешься, когда рядом с тобой никого нет?
— Как раз поэтому.
— Если все, по-твоему, обречено и жизнь не станет лучше, то, может быть, ничего и не предпринимать? — спросил молодой царь.
— Я этого не говорил.
— Ну, тогда смейся, а мы поедем.
— Далеко? — все-таки поинтересовался Тимон.
— В Браврон.
Отряд Тезея свернул направо. Спутники его притихли, как призадумались. Через некоторое время — владения Артемиды — медвежьей богини, ее главное святилище в Аттике, расположенное в Бравроне. А чуть далее — в Гапах Арафенидских — опять храм этой богини. «И медведицей в Бравроне одевалась в пурпур я», выводят знатные молоденькие и легкомысленные афинянки. Именно в Бравроне ежегодно устраиваются праздники в честь Артемиды, этой бегуньи в хитоне до колен, о которой забыть песнопевец не смеет. Кто знает, вправду ли строго блюдет свою невинность эта бессмертная охотница, однако девственность дедовских обычаев и устоев среди приверженцев ее соблюдается весьма строго. Для них любое нововведение — все равно что клятвопреступление. А для нарушителей клятв Артемида — быстрый враг. Без какой бы то ни было снисходительности.
