и завывал так, что рык этот и вой рыскали над миром, — ища, какую бы жизнь сокрушить.
А по временам из стонавшей и скулившей черноты моря подымался звук — тоненький-тонкий, словно из-за миллионов миль прилетевший, но различимый, будто промолвленный на ухо сокровенным шепотом, — и я знал, что это утопленник зовет своего Бога, а самого его мотает и швыряет, пока не смолкнет, и что синегубая женщина зовет своего мужа, а волосы ее хлещут ей по лицу, а саму ее крутит как волчок.
Вокруг меня из земли с предсмертными стонами тащило деревья, они взмывали в воздух и летели, как птицы. Сипели в море громадные волны, катились по валунам и швыряли на землю исполинские комья пены; сами валуны сыпались с грохотом, сползали и крошились среди деревьев; и в этой ярости, в ужасе этой тьмы я уснул — или же замордовало меня до забытья.
И видел я сон, и во сне превратился в оленя, и почуял, как бьется во мне новое сердце, и выгибал я шею, и разминал могучие ноги.
Пробудился я ото сна — и был тем, кем во сне стал.
Стоял я, попирая скалу, высоко вскинув рогатую голову, вдыхая широкими ноздрями все ароматы мира. Ибо воскрес я чудесно из немощи к силе. Сбросил узы старости и вновь сделался юн. Понюхал землю и впервые познал, до чего сладко она благоухает. И молниеносно подвижный мой нос уловил все вокруг, до самого сердца моего, и превратил это в знание.
Долго стоял я, звеня железным копытом по камню и изучая все вокруг нюхом. Любой ветерок, что прилетал справа или слева, нес мне сказанье. Ветер принес смрад волка, и от духа его я насторожился, затопал. Примчал мне ветер и дух моего народа, и от духа его я взревел. О как громок, ясен и мил был голос великого оленя! Как легко полетело любовное посланье мое. С какой радостью услышал я ответный зов. С каким восторгом мчал я, и мчал, и мчал — невесомый, как птичье перо, могучий, как буря, неутомимый, как море.
Вот она, ловкость прыжков на десяток ярдов, легкая голова, ввысь да вниз, будто ласточка, извив, текучесть и прыть выдры морской. Что за трепет обитал в моем сердце! Что за упоенье струилось во мне — до горделивых кончиков рогов! Сколь нов был мир! Сколь ново солнце! Как ласкал меня ветер!
С непокорным лбом и спокойным взором встречал я все на своем пути. Старый одинокий волк скакнул в сторону, рыкнул да убрался прочь. Неуклюжий медведь покачал медлительной башкой да передумал: отвел красные глазки и ушел в соседние заросли. Олени, родня моя, уносились прочь от моего твердокаменного лба или же пятились и пятились, пока не подкашивались под ними ноги, и я не топтал их до смерти. Я был возлюбленным, знаменитым, вожаком стад Ирландии.
Бывало, возвращался я из странствий по Эйре, ибо струны сердца моего привязаны к Ольстеру; я стоял в стороне, широкие ноздри мои впивали воздух, и познал я с восторгом, с ужасом: слышно в ветрах человека. И тогда гордая голова клонилась к земле, и слезы памяти струились из громадных сияющих глаз.
Случалось, я подбирался поближе, осторожно, вставал средь густой листвы, таился в высокой траве и смотрел — и тосковал, глядя на людей. Ибо Немед и четыре пары пережили ту лютую бурю, и я видел, как плодятся они, как бушуют на солнце: народ Немеда ума был невеликого, зато очень деятельный. Дикари-драчуны и охотники.
Но однажды пришел я по зову неутолимой тоски и памяти и никого из тех людей не нашел: место, что знало их, опустело — на земле, что бросили они, ничего не осталось, одни лишь кости поблескивали на солнце.
Тут и настигла меня старость. Проникла в меня среди тех костей. Голова потяжелела, затуманились очи, колени подкосились, задрожали, и волки наконец дерзнули погнаться за мной.
Я вновь убрался в пещеру, что домом была мне — еще старику.
Пришел день, когда выбрался я из убежища ухватить хоть горстку травы, ибо пещеру мою стерегли волки. Ринулись они ко мне, и я едва от них улизнул. Уселись волки над пещерой и воззрились на меня.
Я знал их язык. Понимал все, что они говорят друг другу — и мне. Но оставался еще в запасе последний удар лбом, один смертельный удар копытом. Волки не решались войти. «Завтра, — постановили они, — мы раздерем тебе глотку и обгложем тебя живьем».
И тогда душа моя вознеслась к вершине Рока, и прозрел я все, что могло случиться со мной, и принял это. «Завтра, — сказал я, — выйду я к вам и погибну». Волки завыли — восторженно, жадно, нетерпеливо.
Я спал и видел во сне, как превращаюсь в вепря, и почуял во сне биение нового сердца, вытянул мощную шею и размял прыткие ноги. Восстал от грезы и был тем, кем увидел себя во сне.
Ночь развеялась, тьма отступила, пришел день; снаружи пещеры позвали меня волки: «Выходи, Тощий Олень. Выходи умереть».
И я с восторженным сердцем выставил наружу черную щетину, а когда увидали волки мое подвижное рыло, гнутые клыки, красные лютые зенки — сбежали, скуля, натыкаясь друг на дружку, ошалев от ужаса; я гнал их — дикий кот по скоку своему, великан по силе, бес по ярости; безумие и довольство дюжей, безжалостной жизни; убийца, вожак, вепрь, какого не одолеть.
Я сделался владыкой всех вепрей Ирландии.
На какое племя свое ни глянул бы я, всюду видел любовь и послушание, когда б ни явился средь чужаков, они бежали прочь. Волки убоялись меня, и убирался прочь могучий угрюмый медведь на тяжких лапах. Я бросался на него во главе своего войска и катал его так и эдак; но медведя убить нелегко — так глубоко сидит под вонючей шкурой жизнь его. Он вскидывался и удирал, его сшибали с ног, он вновь бежал, слепо, натыкаясь на деревья и валуны. Ни когтя не показал медведь, Ни клыка, бежал, скуля, как дитя — или же стоял, покуда утыкался я ему в пасть своим рылом, рычал ему в ноздри.
Ничто живое не указ мне было. Ничто живое — кроме одного существа. Ибо человек вновь явился в Ирландию. Семион, сын Стариата7, и люди его, от которых происходят Фир Болг, и Фир Домнанн, и Фир Галионь. Этих я не гонял, а
