подобает христианам. В алтаре, под крестом, есть подземелье. Я впущу туда детей и женщин. Всем не поместиться, пусть спасутся хоть они.
И отец Петр, сдвинув престол, поднял плиту и стал впускать детей и женщин по очереди.
– А ты? – сказал он дочери, когда она одна осталась из девушек. – А ты?
– Я при тебе, отец.
Благословил ее взором отец Петр и, подняв высоко крест, пошел к церковному выходу.
На площади происходила последняя схватка городской стражи с напавшими чагатаями Темура.
С зажженной свечой в одной руке и крестом в другой, с развевающейся белой бородой, в парчовой ризе, стоял отец Петр на пороге своей церкви, ожидая принять первый удар.
И когда почувствовал его приближение, – благословил всех.
– Нет больше любви, да кто душу свою положит за други своя.
И упал святой человек, обливаясь кровью, прикрыв собой поверженную на пороге дочь. Слилась их кровь и осталась навеки на ступенях церковки.
И теперь, если вы посетите эту деревню, маленькую церковку, вы, если Господь осенит вас, увидите следы святой крови, пролитой праведным человеком когда-то, много веков назад, в ночь Рождества Христова.
(Из собрания Н. Маркса)
Татары говорят: мир людей – точильное колесо, оно выгодно тому, кто умеет им править.
Фатимэ, жена Аблегани, варила под развесистой орешиной сладкий бекмес из виноградных выжимок и думала горькую думу.
Три года не прошло, как праздновали ее той-дугун.
Первая красавица деревни, как персик, который начинает поспевать, она выходила замуж за первого богача в долине. Свадебный мугудек, обвитый дорогими тканями и шитыми золотом юзбезами, окружало более ста всадников. Горские скакуны, в шелковых лентах и цветных платках, обгоняли в джигитовке один другого. Думбало било целую неделю, и чалгиджи не жалели своей груди.
Завидовали все Фатимэ, завидовала в особенности одна с черными глазами и сглазила ее. Как только вышла Фатимэ замуж, так и пришла болезнь.
Звали хорошего экима лечить, звали муллу читать – не помогло. Возили на святую гору в Кара-Даг, давали порошки от камня с могилы – хуже стало.
Высохла Фатимэ, стала похожа на сухую тарань.
Перестал любить ее Аблегани; сердится, что больная у него жена; говорит, как сдавит вино в тарапане, возьмет в дом другую жену.
«Отчего так, – думала Фатимэ. – Отчего у греков, когда есть одна жена, нельзя взять другую; у татар – можно? Отчего у одних людей – один закон, у других – другой?»
Плакала Фатимэ. Скоро привезут из сада последний виноград, скоро придет в дом другая с черными глазами. Ее ласкать будет Аблегани; она будет хозяйкой в доме; обидит, насмеется над бедной, больной Фатимэ, в чулан ее прогонит.
– Нет, – решила Фатимэ, – не будет того, лучше жить не буду, лучше в колодец брошусь.
Решила и ночью убежала к колодцу, чтобы утопиться.
Нагнулась над водой и видит Азраила; погрозил ей Азраил пальцем, взмахнул крыльями, как нежный голос коснулся ее сердца и унесся к небу, на юг.
Схватились старухи, что нет дома Фатимэ, бросились искать ее и нашли на земле у колодца; а в руках у нее было перо от крыла белее лебединого.
Умирала Фатимэ, но успела сказать, что случилось с ней.
Собрались козские женщины, всю ночь говорили, спорили, ссорились, жалели Фатимэ, думали, что и с ними может то же случиться. И вот нашлась одна, дочь эфенди, которая знала письмо – ученой была.
– Скажи, – спрашивали ее, – где написано, чтобы, когда жена больной, старой станет, муж брал новую в дом. Где написано?
– Захотели – написали, – ответила дочь эфенди. – Мало ли чего можно написать.
– Вот ты знаешь письмо, напиши так, чтобы муж другую жену не брал, когда в доме есть одна.
– Кому написать? – спросила Зейнеп. – Падишаху? Посмеется только. У самого тысяча жен, даже больше.
Задумались женщины. Но нашлась, которая догадалась.
– Кто оставил Фатимэ перо? Ангел. Значит, пиши пророку. Хорошо только пиши. Все будут согласны. Кто захочет, чтобы муж взял молодую хары, когда сама старой станешь. Пиши. Все руку дадим.
Таракташская долина. Современный вид
– А пошлем как?
– С птицей пошлем. Птица к небу летит. Письмо отнесет.
– Отцу нужно сказать, – проговорила Зейнеп.
– Дура, Зейнеп. Отцу скажешь – все дело испортишь. Другое письмо напишет, напротив напишет.
Уговаривали женщины Зейнеп, обещали самую лучшую мараму подарить и уговорили.
Села на корточки Зейнеп, положила на колени бумагу и стала писать белым пером ангела письмо Магомету.
Долго писала, хорошо писала, все написала. Замолчали женщины, пока перо скрипело, только вздыхали по временам.
А когда кончили – перо улетело к небу догонять ангела.
Завязала Зейнеп бумагу золотой ниткой, привязала к хвосту белой сороки, которую поймали днем мальчишки, и пустила на волю.
Улетела птица. Стали ждать татарки, что будет. Друг другу обещали не говорить мужьям, что сделали, чтобы не засмеяли их.
Но одна не выдержала и рассказала мужу.
Смеялся муж; узнали другие, потешались над бабьей глупостью, дразнили женщин сорочьим хвостом. А старый козский мулла стал с тех пор плевать на женщин.
Стыдились женщины, увидели, что глупость сделали; старались не вспоминать о письме.
Но мужья не забывали и, когда сердились на жен, кричали:
– Пиши письмо на хвосте сороки.
Выросла молодежь и тоже, за отцами, стыдила женщин. Смеялись и внуки и, смеясь, не заметили, как не стало ни у кого двух жен ни в Козах, ни в Отузах, ни в Таракташе.
Может быть, баранина дорогой стала; может быть, мужчинам стыдно стало, может быть, ответ пророка на письмо пришел.
Не знаю.
(Из собрания Н. Маркса)
Много лет прошло, как увезли в Сибирь Алима, а старокрымская гречанка, укачивая дитя, все еще поет песенку об удальце, который не знал пощады, когда нападал, но глаза которого казались взглядом лани, когда он брал на руки ребенка.
И в долгие зимние вечера, когда в трубе завывает ветер и шумит недобрым шумом бушующее море, татары любят, сидя у очага, послушать рассказ старика о последнем джигите Крыма – Алиме, которым гордились горы, потому что в нем жило безумие храброго и потому что никогда не знал от него обиды слабый и бедняк.
Шел прямо к сердцу Алимов кинжал, взмах шашки его рассекал пополам человека, и заколдованная пуля умела свернуть за скалу, чтобы настичь укрывшегося.
Как грозы, боялись люди Алима, и во всей округе только один человек искал встречи с ним. То был старый карасу-базарский начальник, о
