— Дочушка, а где ты там?
— Тут я, в хате, татусь мой, суп с клёцками готовлю… — через открытое окно ответила Кася.
— А-а-… Это хорошо, давно уж я клёцок не отведывал! — сказал Ендрих, а сам под окном, в густых кустах сирени спрятался.
Потом выглянул украдкой из-за куста. Что ж видит? Кася молоко нецеженное быстренько в горшок сливает и ставит его в печь, а вместо того, чтобы клёцки в руках обминать, секачом тесто на грубые куски сечет. «Ну, теперь-то я изловлю ее! Торопится моя девка на гулянку!» — подумал Ендрих. И потихоньку припер двери снаружи, а окна ставнями позакрывал.
— Ну, сегодня дома будешь сидеть, ветреница… — пробурчал корзинщик себе в усы.
До вечера еще немало времени оставалось, поэтому вернулся Ендрих в шалаш — корзинки плести. Радехонек был, что на сей раз поневоле Кася в доме останется. Закурил себе трубку, пива немного отхлебнул из жбана, да и взялся корни сосновые подбирать — на корзины для стрелецкого ксёндза…
Не успел однако Ендрих выбрать корни, что погибче, и работу начать, как услышал вдруг, что возле хаты обе собачки — Брысь и Контеска — как-то уж больно неспокойно лают, визжат и даже выть начали, словно бы волк из лесу на двор Ендриховский пробрался и Бабулю с Мархой придушил…
Выскочил Ендрих на тропку, и страх его охватил — явственно дымом запахло. А собачки ни на минуту не смолкали. И вторили им галки, которые всей стаей с крыши сорвались и над двором с тревожным криком закружились.
— Горим! Господи, спаси нас! — закричал Ендрих.
Что было сил побежал он к дому, да на бегу задел все корзинки, что стояли одна на другой. Рассыпались они и вслед за ним покатились…
Прибежал Кийонка к хате, и сердце в нем похолодело от страха: из-под стрехи дым длинными полосами идет, по-над крышей стелется. Клубится сине-серый дым и в окошке чердачном…
— Боже! Тут пожар, а там, в хате, Касенька! — застонал корзинщик и одним сильным толчком двери дубовые распахнул. — Кася! Дочушка!..
Ничего не слышно в ответ, только дым в горле защекотал.
— Касюня!
Вскочил Ендрих в хату, схватил пест от ступы, да так вышиб первое окно, что и ставни разом отлетели. Посветлело в хате немного, со двора ветром потянуло, и дым слегка рассеялся… Нет, не видно девчины в хате!
Полез Ендрих поспешно на чердак.
— Касенька! Касюня!.. Отзовись, где ты, доченька! — звал корзинщик, а сам глаза кулаком тер: дым слёзы выдавил.
И снова никто не ответил ему. Бегал Ендрих по чердаку, искал всюду огонь, сусек с зерном в сторону отодвинул, отбрасывал ногой всё, что попадалось ему на пути. То Касю звал таким громовым голосом, что хата тряслась, то стреху шестом протыкал — боялся, что крыша сверху горит.
А тем временем в хате что-то тихонько так зашуршало… И вот, из-за большого сундука, изукрашенного розами и гвоздикой, вылезла Кася, ни чуточки даже не испуганная. Не тронуло огнем наряд ее, а была на ней не домашняя пестрядь, но всё, что она на танцы одевала: юбки красивые, сборчатые, из темного шелка, что называют «мазелонками»; фартучек шелковый переливчатый; белая блузка с кружевом у рукавов и на шее; корсажик вышитый, а на ногах — сапожки красные. Даже бусы коралловые надела и косы лентами переплела!
Хлопнула ладошками от радости и, словно мышка, юркнула за порог хаты, да еще и косынку шелковую с собой прихватила. Через мост на Одре помчалась Кася прямо в корчму и смеющаяся, веселая, сразу в круг танцевальный вошла. А тут как раз скрипачи и дудочники веселый силезский «тройячек» заиграли…
Через окошко чердачное заметил Ендрих среди зелени прибрежной только рукава Касины белые, да ленты ее голубые.
— Ах, ты, хитрюля! Ах, ты, лисичка лукавая! — крикнул Ендрих дочери, но ответил ему только петух его пестрый. Он как раз вскочил на бочку перевернутую, посреди двора лежавшую, и запел громко — к перемене погоды.
— Стало быть нашла уловку! Но какую? — сам с собой заговорил корзинщик. — Как же она так сделала, сорока бесхвостая, что всюду дыму полно, а огня нигде нету?.. Ох, уж эти девки! То ли дело сыновья в доме! Были бы парни…
Тем временем дым понемногу рассеиваться стал, на чердаке посветлело. И вот заметил вдруг Ендрих большой горшок глиняный, ловко укрытый за грудой кирпичин, которые он сам когда-то принес на чердак, чтобы до зимы трубу поправить. Из того-то горшка и поднимался дымок…
— Вот ведь какая проказница! — воскликнул Ендрих. — Так и есть: наложила девка горячих углей, да зелья понапихала, словно колбасы собралась коптить! Ну, поглядите, люди добрые! Сырой пакли конопляной сверху наложила!.. Ах, ты, лисица хитрющая! И дивиться нечего, что дымом весь дом заволокло!..
Вытащил Ендрих осторожно горшок тот из кирпича. Угли уже догорали. Пригасил их корзинщик сырой паклей, а для верности еще и глиной присыпал. Обыскал весь чердак и нашел еще горшков несколько: все ловко по углам спрятаны. Загасил их Ендрих и хату хорошо проветрил.
Достались ему в тот вечер на ужин остывшие клёцки и горбушка черствого хлеба: давно уж не сбивала Кася свежего масла. Сильно разгневался Ендрих на всё это дочкино своеволье, на леность Касину. И снова задумался: какой бы такой найти верный способ, чтобы дочь в дому удержать, работой нужной занять и от гулянок постоянных отвадить?
Пошел за советом к мельнику, куму своему, умному человеку, потом у ксёндза в Стрельцах помощи просил, когда корзины ему повез. Даже с учителем в школе советовался. Да вот беда: каждый из них только головой печально качал, доле отцовской сочувствовал, но средства образумить такую хитрую и ленивую дивчину — не находил…
Как-то, возвращаясь с базара, встретил Ендрих одного знакомого овчара, который на всю околицу мудростью своей славился. Умел тот овчар зельями разными болезни лечить, кровь заговаривать, а если сильно хотел, то и бурю мог звоном аж за Ополе отогнать.
Гнал овчар с базара двух тонкорунных овечек.
— Вот, посмотри на них! — сказал он Ендриху, когда тот на горе свое, на Касю, пожаловался. — Красивые, правда? А почему? Руно их красит! Ежели остричь — безобразными покажутся. Только здоровью их это не вредит. Так и с дивчиной. Пока есть у нее волосы золотистые, пока заплетает их в косы, да лентами перетягивает — красивой выглядит. Рада людям пригожестью своей похвалиться, от того и плясать ее тянет… Отрежь ты ей косы покороче — без них она на гулянку в корчму никак пойти не отважится. Останется в хате и за домашнюю работу возьмется…
Стиснуло у Ендриха сердце от жалости, когда такой совет услышал. Девушке косы отрезать? Ох, большой это стыд для нее! Но ведь и огорчений с такой дочкой не меньше, а скоро жатва наступит! Серп рук потребует!..
Однако послушался Ендрих совета мудрого овчара.
Ночью, когда утомленная танцами Кася заснула в горнице, взял Ендрих большие ножницы, что для стрижки овец хранятся в каждом хозяйстве, и, тихонько подойдя к изголовью, обрезал Касины волосы золотистые так коротко, как это малым ребятам всегда делают.
«Правду сказал овчар, — подумал корзинщик, — как лишится косы своей — поплачет, поголосит, да и останется дома! Куда уж такой стриженой танцевать?»
Всегда долго и крепко спала Кася. Не заботило ее, что голодными остались в хлеву две коровы, да бедные Бабуля и Марха. Всегда трудно было отцу добудиться ленивицы. Но в тот день Кася сама рано проснулась: вышивку на новой блузке надо было закончить, да рассыпавшиеся вчера кораллы нанизать на крепкую нить.
Только лишь глаза протерла, как сразу за зеркальцем потянулась: оно всегда на скамеечке возле кровати лежало. Глянула в него Кася и со страху зеркальце уронила. Рассыпалось оно на мелкие кусочки.
— Ох, спасите! Где мои волосы? Где мои косы золотые? — закричала Кася и горькими слезами залилась: увидела на голове только коротенькие космочки.
Не расскажешь словами, не опишешь пером жалоб, причитаний и плача, которые весь тот день из хаты Ендриховой доносились.
Самого корзинщика в тот день не было дома. Чуть свет забрал он Бабулю, Марху и коров и погнал всех на луг к своему куму-мельнику, а детям его наказал пасти их до самого вечера. Потом поставил в бухточке вентерь на лещей, а сам забрал удочки и поплыл на челне к тростнику, что возле моста рос: там большие и жирные окуни водились. Заехав в самую гущу тростника, спокойно ловил Ендрих рыбу до самого вечера: хороший клёв был.
Только лишь стало солнышко за лес заходить, только позолотило дымку туманную над рекой, а лилии водяные розовым отсветом окрасило, — глядь уж в корчме музыка заиграла и песни зазвенели… Ржали там кони, и челядь покрикивала на дороге: видать не бедняки туда съехались, но богатые люди проезжие, которым и обильный ужин подавай, и вино сладкое, а пуще всего — приятную забаву.
«Хо-о! — думал Ендрих, далеко забрасывая свою лещиновую удочку. — Уж сегодня-то будете вы без Каси моей танцевать!.. Дома останется, лисичка! Хлеб испечет, кудель прясть будет…»
