— Тихо, Касенька! Не плачь! Ты же у отца под крылом, и никто в хате моей ничего тебе злого не причинит! Вытри слезы, дочушка, сядь к отцу поближе… Надо прогнать отсюда Утопца, тотчас же прогнать, а то если хоть раз показался он на мосту, то завсегда будет там людей пугать.
— А как вы это сделаете, татусь? — спросила Кася, с тревогой на двери поглядывая.
— Увидишь, дочка! А теперь стели-ка себе постель на лавке, поближе к печи, да и спи спокойно. Не придет за тобой Утопец, не бойся…
Отерла слезы Кася и постелила себе кожух на лавке. А под голову подушечку сунула и под нею пучок травы, что сбирала в ночь на Ивана-Купалу, спрятала: злую беду отгонять.
Раз и другой на отца поглядела: любопытно ей было, для чего он из коробка берестяного большие иглы и нитки суровые достает?
— Что это вы делать хотите, тато? — спросила тихо, но ответа уже не слышала: сон ее крепкий одолел.
А тем временем пошел Ендрих в чулан и собрал по сундукам всю старую одежду Касину. Была там и юбка — «мазелонка» из шелка темного, с пришитым к нему корсажиком, и накидка, и фартучек. Зашил Ендрих платье у рукавов и у шеи накрепко, потом всё это соломой и стружками березовыми понабивал.
В гости к князю речному
Мчится Кася из дому… —
вполголоса шептал Ендрих, ножиком отрезая нитку. Потом и юбку сеном набил, чтобы попышнее была, да и зашил всё старательно снизу.
Танцевать, веселиться,
И за стол с ним садиться… —
тихонько напевал корзинщик, старательно расправляя складки на «мазелонке».
Вот корсажик затянем,
Ждать утра мы не станем…
С этими словами застегнул он корсажак на платье, а потом еще и фартучек у талии прикрепил.
Теперь лежала перед ним на скамье большая и потешная кукла — вроде той Мажаны, которую в воскресенье вербное топят в пруду либо в речке, под веселые песни и шутки, по старинному обычаю сельскому.
А в красивом, Касюня, веночке
Веселей танцевать тебе, дочка… —
так напевал Ендрих уже за порогом, когда вышел потихоньку из хаты, неся в руках куклу свою — «Касю».
Так вот он и пел себе, и разговаривал с нею, как с настоящей дочкой. Не оглядываясь назад, направился Ендрих к реке. Долго искал он там среди тростника венок Касин с приделанными к нему косами из льняной кудели, пока не нашел его в самой гуще камыша — измокший весь и в песке вывалянный. Обрадовался, схватил венок, ополоскал его в воде и привязал к безголовой кукле, напевая при этом, как обычно девушки хлопцам поют:
Алые розочки, милые тюльпаны…
А куда ж пошел ты, мой Ясю коханый?
Где бы ты не был —
Найду тебя всюду!
В воде или в небе
Твоей Кася будет!..
Последние слова песни этой повторил Ендрих дважды, всё громче напевая. А когда закончил петь, обхватил куклу обеими руками и с размаху далеко ее в воду закинул…
Зашумела, забулькала вода в реке, поднялись на ней волны белогривые, а водовороты страшные, что у моста были, закружились и потянули куклу на самое дно. Долго под мостом что-то хлюпало и билось в камышах, словно рыба огромная.
С того дня никогда уже больше не являлся Касе грозный Утопец. И не слышно стало о нем в той округе. Ну, а сама Кася такая старательная в работе сделалась, что подивиться только. Редко на танцы ходить стала, да и то всегда с подружками вместе.
Зато долгое время не могли понять люди — откуда на мосту столько дыр взялось, вроде бы копытами конскими выбитых? Особенно там одна заметная была — на самом конце моста…
Не к чему в Замлынской Гурке[7] мельницу искать. Вот уже больше века люди из деревни этой зерно свое на левый берег Особлоги на перемол возят, а порою и еще дальше. Если спросить их — почему так делают — ответят:
— Так ведь у нас в деревне мельницы нету!
— Как это так? — удивляются приезжие. — Мельницы не имеете? По какой же такой причине ваша деревня Замлынской Гуркой зовется?
— Так была же когда-то мельница…
И начинают рассказывать про Шимона Клосека — про давнего их старосту и превеликого богача.
Добрую пшеницу выращивал на своих полях староста, тридцать ульев на пасеке, коров и овец во множестве имел, дом каменный посреди деревни, ну а в дому и перин, и утвари всякой — полно!
Сытно Шимон ел и жбанов пива не считал, когда с компанией приятелей за стол садился. Каждое воскресенье на пароконной бричке в костёл ездил, хотя и пешком недалеко идти было. И так коней хлыстом с красной кисточкой погонял, что из-под колес во все стороны грязь разлеталась.
— Шимон Клосек словно пан какой ездит! — говаривали люди, от грязи лица утирая. И поспешно дорогу старосте уступали.
А время тогда неспокойное было. После войн долгих и кровавых засели в Силезии пруссаки. Но Шимон больше всего о своем достатке заботился и потому — чтобы от ущерба нажитое схоронить — стал он к прусским властям подлаживаться, усердие ревностное и послушность превеликую им оказывать. Не было у короля прусского во всей Силезии прислужника раболепнее.
Люди говаривали, что однажды прогнал староста даже лотошника, что для детей польские книжечки из самого Кракова скрытно привез. В доме же своем чуть не каждый день привечал Шимон жандармов в синие сюртуки, да шляпы треугольные одетых, мёдом их угощал, колбасой с горохом, да яичницей потчевал. А уж лопотали, орали по-собачьему, и пели гости так, что хоть уши периной закрывай!
— Отступник он, Шимон этот! — осуждали люди. — Со всякими живодерами компанию водит!..
И начали люди Шимона сторониться, дом его за версту обходить. Даже на посиделки вечерние, когда бабы перья сообща щиплют, ни одна девушка туда ходить не стала, хотя сама старостиха их на клёцки с сыром и на кофей заманивала.
Но больше всего Шимон о прусском знамени заботился. Еще и праздник прусский не начинался, а он уж его на волостном управлении вывешивал и зеленью украшал. А чтобы знамя прямей висело, да издалека видно его было — Шимон сам по лестнице на крышу залезал, хотя и в годах уже был, и грузен непомерно. Долго он там тряпицу эту с Фридриховым орлом расправлял, да при том еще во весь голос и короля прусского, и министров его, и даже ландрата[8] из Крапковиц расхваливал…
Не передашь словами, как всё это людей в Замлынской Гурке гневило: кто, заслышав старостины восхваления, плюнет со злости, кто куском навоза в знамя швырнет, а то и кулаком погрозит. Были и такие, что крепких тумаков Шимону не жалели — если староста в одиночку из Крапковиц пешком возвращался, да после веселой пирушки с ландратом в голове у него шумело.
А жил тогда в Замлынской Гурке некий Станек Завада — удалец, на всякие каверзы и выдумки скорый. Увидел он однажды, как староста-отступник на волостном управлении знамя прусское вывешивает, да и удумал злую шутку с ним сыграть.
«Возьму-ка я, — решил он, сидя на лавке возле хаты, — да и выкраду эту Шимонову тряпицу, как раз перед днем рождения короля прусского! И так запрячу, что этот волк жирный не отыщет ее, сколько бы ни старался: хоть раз в Замлынской Гурке прусского клейма не будет! Пусть ландрат его, козла вонючего, за бороду как следует оттаскает! А потом, когда праздники их пройдут, подброшу эту тряпку с Фридриховым петухом прямо в канцелярию… Вот смеху-то будет! Ха-ха-ха!» — и так рассмеялся Станек, что все козы соседки его, старой Мисюрихи, осот в канаве щипать перестали и, будто по уговору, сразу к парню рогатые головы повернули.
Лето в том году знойное было, жито хорошо выколосилось. Весь день люди за работой возле дома, в поле и в огороде хлопотали. Один староста, как обычно, в полдень на лавке в своей канцелярии разлегшись, похрапывал, на скобу двери закрывши. Никто к нему со своим делом в эту пору ходить не отваживался — разбуженный нежданно, Шимон Клосек в великий гнев впадал, хмурился грозно и на людей покрикивал, словно помещичий свинопас на свиней господских. Даже сам писарь и молодой писарёнок старосты боялись: бывало, как заслышат, что часы на башне костельной полдень вызванивают — скорехонько в корчму, на кружку пива, уходили; только бы их начальник спал в полном покое.
А надо вам сказать, что знамя это прусское, с красивым древком дубовым, когда Шимон его не вывешивал, всегда бережно скатанное, в углу стояло, — за шкафом, где печать старостина, чернильница, перья и книги разные хранились, а также бумаги всякие, в волостном управлении потребные.
Как и все в Замлынской Гурке, знал Станек Завада обычаи старосты, знал и час, когда он спит. В это время писарь с писарёнком всегда возле калитки Мисюрихи останавливались: поболтать с нею любили. Тут и дивиться нечему — приходилась Мисюриха писарю кумой, а сам Мисюр — свояком. А в деревне Мисюриха тем славилась, что каждый сон разъяснить умела: был у нее сонник старинный, так она его наизусть знала.
