Трудно переоценить помощь, которую оказал в моих полевых исследованиях и особенно в контактах с исполнителями Галсан, пожертвовавший для этого своими летними студенческими каникулами. Отец Галсана, Шыныкбай, был одним из самых почитаемых стариков этой тувинской группы. И то, что я жила в его юрте и чувствовала себя там в известной мере членом семьи, а его сын сопровождал меня, открывало мне — даже при и без того безграничном гостеприимстве тувинцев — не только все двери, но и сердца людей.
Для многих я была не столько «доктором из далекой страны», сколько «девушкой из аила Шыныкбая», т. е. своей. Так было и во всех последующих поездках, когда я приезжала к ним уже как старая знакомая: в 1967 и в 1982 гг., когда я в отпускное время продолжала мою собирательскую деятельность за собственный счет, и в 1969 г., когда я снова приехала в командировку в МНР и Галсан официально был придан мне в помощь из университета, и в 1985 г., когда я без Галсана, но зато впервые имея постоянно в своем распоряжении джип, приехала к двум группам переселившихся тувинцев и могла теперь навестить тех, которые во время моих первых экспедиций еще были детьми, в их собственных юртах. Всегда и везде я встречала сердечный прием.
На второе лето в некоторых юртах меня угощали не только традиционной едой, но и рыбными и овощными консервами, которые месяцами хранили для этой цели, и не только моя «матушка Балсын», которая приняла меня как дочь, но и некоторые другие женщины пекли для меня в казанах на очаге хлеб наподобие лепешек, так как хотели угостить чем-то привычным для меня. Случалось, что кто-нибудь клал мне горстку лесных ягод на тетрадку, когда я, сидя за юртой, вносила в нее дополнения к моим записям, или маленькие мальчики приносили, нанизав на ивовый прут, пойманных ими в р. Хомду рыб — и все потому, что распространился слух, что у нас в далеком «Германе» едят иначе: гораздо меньше, чем здесь, мяса, зато много овощей. Когда я приехала в Цэнгэл в 1969 г., в нашу юрту пришел старик, от которого раньше я записала множество загадок и пословиц. Поздоровавшись со мной так, как полагается старикам, и «поцеловав» меня, он сказал со слезами: «Ах, дитя мое! Мне уже семьдесят лет, и не думал уж я, что еще тебя увижу!» Для моих тувинских друзей было большой радостью, что я, вернувшись через тринадцать лет, привезла с собой сына, и тут оказалось, что есть уже несколько детей, носящих мое имя. Уже в 1966 г. именем «Эрика» назвали мальчика, родившегося в наше отсутствие. И когда я через несколько дней после нашего возвращения намекнула на то, что мое имя — женское и мальчика лучше бы назвать Эрик или Эрих, его бабушка, давшая ему имя, сказала, что безразлично, какое оно — мужское или женское, «главное, чтобы у него было твое имя». В 1985 г. я встретила еще одного старика, который напомнил своей жене: «Это та самая желтая девчушка из аила Шыныкбая, которая приходила тогда в нашу юрту». Во время всех моих приездов, кроме 1985 г., я жила с тувинцами в их юртах, выполняла многие неизбежные ежедневные работы, не страшась непривычного, деля с ними их быт, их радости и трудности. Таким образом я искала и нашла непосредственную близость с местными жителями, и тувинцы Цэнгэла приняли меня. И можно ли было желать лучших предпосылок для работы?
В 1966 г. мы начали искать непосредственный контакт с двадцатью указанными нам сказителями. За время нашего пребывания в Цэнгэле число их возросло до двадцати семи, но вследствие нашей зависимости от электрического тока мы сосредоточились сначала только на тех, кто жил в то лето в центре Цэнгэла или в непосредственной близости от него. Обычно мы ехали верхом к юрте рассказчика или туда, где он в то время находился, прихватив с собой обычные подарки — сладости из ГДР для детей, кое-какие полезные мелочи для взрослых, нюхательный табак для стариков, — чтобы познакомиться, намекнуть о цели нашего прибытия и только потом наконец высказать нашу просьбу.
Мы делали себе заметки об их репертуаре и старались побудить их исполнить что-нибудь из него и по возможности договориться о времени встречи. В мои последующие приезды, когда со мной был магнитофон с питанием от батареек, мы уже могли вести записи сразу на месте, что, конечно, было намного благоприятнее.
Такие посещения юрт были более или менее продолжительными, редко они укладывались в один-два часа, чаще же продолжались и полдня, и даже дольше. После обязательного чая с молоком, без которого никто еще не покидал юрту, и поданного к нему сушеного творога, боорсака (тесто, обжаренное в кипящем жире), ломтей подсушенных сливок и сладостей, часто варили еще и мясо (пару раз наш визит стоил жизни барану) и подавали арагы (молочная водка). Только после общих бесед о том о сем мы излагали свою просьбу. И тут выяснялось, что лишь немногие исполнители были сразу же готовы рассказать что-либо. Самой распространенной реакцией было: Билвес мен, уруум — «Я ничего не знаю, дитя мое!» А некоторые говорил и: «Ну что мы, бедные тувинцы, можем рассказать!»— и разговор опять уходил в сторону, пока мы не возвращались снова к нашей теме. И это могло повторяться не раз и не два, пока намеченный нами исполнитель не говорил, что когда-то он слышал что-то и может нам это рассказать. В случае удачи он усаживался, откашливался и говорил: Джэээ — амды бир тоол аайтып бээр мен — «Ну ладно, сейчас я расскажу вам сказку…»
Одновременно с налаживанием прямых контактов мы просили известить о наших намерениях некоторых рассказчиков, живших далеко, и с разрешения руководства кооператива стали приглашать по одному в центр тех, кто жил в десятках километров от него.
В первый год нашего пребывания в Цэнгэле сама возможность магнитофонной записи зависела от взаимодействия множества совершенно разных лиц. Кроме нас обязательно должны были присутствовать: сторож кооператива, распоряжавшийся ключом от клуба, «красного уголка», в котором можно было включить магнитофон в электрическую сеть; ответственный за электростанцию, обеспечивавший на время записи производство электрического тока; служащий почты и телеграфа, где мы оставляли тяжелый магнитофон, чтобы не возить его на лошади десять километров до центра и обратно, и, наконец, сказитель.
Часто один из них отсутствовал в назначенное время, два раза случилось так, что сказитель вообще не явился, а уехал на длительную охоту, но это ведь были исключения. Как бы то ни было, а мне пришлось для начала привыкнуть к тому, что представления о времени в Центральной Европе и Цэнгэле сильно отличаются и здесь еще не наступила диктатура часовой стрелки. Собственно говоря, в этом и состояла единственная трудность. Был даже такой момент, когда я стала сомневаться в успехе моего предприятия. Но потом я отбросила иные представления, возникшие за письменным столом, приспособилась к реальной ситуации и согласовывала с ней свои задачи. К счастью, я вовремя поняла, что работать иначе было бы невозможно, и тогда я вновь обрела необходимые мне спокойствие и внутреннее равновесие.
Были, конечно, и другие трудности. Дважды выходил из строя магнитофон. Ц. Сухбаатару удалось починить его на радиостанции в Улэгэе, но всякий раз — от одного почтового автобуса до другого — это обходилось в несколько дней. На это время останавливалась наша работа со сказителями, и не всегда была возможность договориться о новом сроке. Например, сплавщик Джаб именно в эти дни приезжал на один день в кооперативный центр, возвращаясь вверх по реке к кобдоским озерам, а на следующее утро вместе с другими сплавщиками он ускакал дальше; другой должен был после назначенного времени отправляться со своей бригадой на сенокос. Один сказитель заболел. Погонщика верблюдов Хойтювека отозвали срочно к табуну, когда он успел рассказать только первую часть «Эргил-сола» (№ 2, вариант № 3), а когда летом 1969 г. мы поехали верхом к его аилу, чтобы записать сказку До конца, на р. Годан было такое наводнение, что мы не рискнули переехать через нее на наших лошадях. Мы видели юрты на том берегу и перекликались, приветствуя друг друга, но этому варианту Эргил-сола суждено было остаться фрагментом, ибо, когда после тринадцатилетнего перерыва, вызванного непреодолимыми для меня бюрократическими барьерами, я наконец опять попала в сомон Цэнгэл, М. Хойгювека уже не было в живых; он умер за три недели до моего приезда.
Но, несмотря на подобное вмешательство не зависящих от нас сил и другие объективные трудности, в основном работа протекала гладко, и я с благодарностью могу признать, что не только все, хоть как-то участвовавшие в этой работе, но и руководящие кадры администрации кооператива и сомона оказывали мне всяческую поддержку: предоставляли в мое распоряжение джип или лошадей или освобождали сказителей на время записи от работы.
Наша работа в 1966 г. стала общественным событием в центре Цэнгэла и его кооператива. Уже утром, когда мы только еще ожидали открытия «красного уголка», к нам подходил то один, то другой житель сомона, чтобы завязать разговор или просто, как это было прежде всего с детьми, поглядеть на нас. Каждый, у кого было дело в сомоне, заходил в течение дня — кто надолго, кто на короткое время — в наше помещение или просто прижимался лицом к окошку. Недалеко от нас как раз строился новый, большой клуб, и работавшие на строительстве мужчины, женщины и молодежь приходили к нам в перерыв и были нашими постоянными гостями. Некоторые дети стояли иногда часами и слушали. Их всех интересовали не только сказки, которые тут можно было услышать в столь неурочное время — летом и среди дня, но и наш магнитофон, который чудесным образом удерживал и передавал человеческий голос, и наверняка уж и совсем непохожая на них женщина — ведь я была первой европейкой, приехавшей в Цэнгэл.
