Помале инии паки изгнаша мя от места того. Аз же сволокся к Москве, и Божиею волею государь меня велел поставить в Юрьевец-Повольской в протопопы. И тут пожил немного — только осм недель. Дьявол научил попов, и мужиков, и баб: пришли к патриархову приказу, где я духовныя дела делал, и вытаща меня ис приказу собранием, — человек с тысящу и с полторы их было, — среди улицы били батожьем и топтали. И бабы были с рычагами[397], грех ради моих убили замертва и бросили под избной угол! Воевода с пушкарями прибежал и, ухватя меня, на лошеди умчал в мое дворишко, и пушкарей около двора поставил. Людие же ко двору приступают, и по граду молва велика. Наипаче ж попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: «Убить вора, блядина сына, да и тело собакам в ров кинем!»
Аз же отдохня, по трех днях ночью, покиня жену и дети, по Волге сам-третей[398] ушел к Москве. На Кострому прибежал, ано и тут протопопа же Даниила изгнали. Ох, горе! Везде от дьявола житья нет!
Приехал к Москве, духовнику показался. И он на меня учинился печален: «На што-де церковь соборную покинул?» Опять мне другое горе! Таже царь пришел ночью к духовнику благословитца, меня увидял тут — опять кручина: «На што-де город покинул?» А жена и дети, и домочадцы, человек з дватцеть, в Юрьевце остались, неведомо — живы, неведомо — прибиты. Тут-паки горе!
Посем Никон, друг наш, привез из Соловков Филиппа-митрополита[399]. А прежде его приезду Стефан-духовник моля Бога и постяся седмицу з братьею — и я с ними тут же — о патриархе, да же даст Бог пастыря ко спасению душ наших, и с митрополитом Корнилием Казанским написав челобитную за руками, подали царю и царице — о духовнике Стефане, чтоб ему быть в патриархах. Он же не восхотел сам и указал на Никона-митрополита. Царь ево и послушал и пишет к нему послание навстречю: «Пресвященному Никону, митрополиту новгороцкому и великолуцкому и всеа Русии, радоватися», и прочая. Егда же приехал, с нами, яко лис: челом да здорово! Ведает, что быть ему и патриархах и чтоб откуля помешка какова по учинилась. Много о тех кознях говорить. Царь ево на патриаршество зовет, а он бытто не хочет, мрачил царя и людей, а со Анною по ночам укладывают как чему быть, и много пружався[400] со дьяволом, взошел на патриаршество Божиим попущением, укрепя царя своим кознованием и клятвою лукавою. Егда бысть патриархом, так нас и в крестовую не стал пускать[401], а се и яд отрыгнул. В пост Великой прислал память казанскому протопопу Иванну Неронову, а мне был отец духовной; я все у нево и жил и церкве; егда куды отлучится, ино я ведаю церковь. И к месту говорили — на дворец ко Спасу, да я не порадел или Бог не изволил. Народу много приходило х Казанской, так мне любо — поучение чол безпрестанно. Лишо о братьях родных духовнику поговорил, и он их в Верху[402], у царевны, а инова при себе, жить устроил попом в церкве. А я сам, идеже людие снемлются, там слово Божие проповедал, да при духовникове благословении и Неронова Иванна тешил над книгами свою грешную душу о Христе Исусе.
Таже Никон в намети пишет: «Год и число. По преданию-де святых отец и апостол, не подобает метания творити на колену, но в пояс бы вам класть поклоны, еще же и трема персты бы есте крестились». Мы, сошедшиеся со отцы, задумалися; видим, яко зима хощет быти: сердце озябло, и ноги задрожали. Неронов мне приказал церковь, а сам скрылся в Чюдов, седмицу един в полатке молился. И там ему от образа глас бысть во время молитвы: «Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати!» Он же мне плачючи сказал, таже епископу коломенскому Павлу, его же Никон напоследок к новогороцких пределех огнем зжег, потом Даниилу, костромскому протопопу, и всей сказал братье. Мы же з Данилом, ис книг написав выписки о сложении перст и о поклонех, и подали государю. Много писано было, он же не вем, где скрыл их, мнит ми ся — Никону отдал.
После тово вскоре схватав Никон Даниила, остриг при царе за Тверскими вороты и, содрав однорятку, ругав, отвел в Чюдов, в хлебню, и, муча много, сослал в Астрахань. Возложа на главу там ему венец тернов, в земляной тюрме и уморили. Таже другова, темниковскаго протопопа Даниила[403], посадил у Спаса на Новом. Таже Неронова Иванна, в церкве скуфью[404] снял и посадил в монастыре Симанове и после на Вологду сослал в Спасов Каменной монастырь, потом в Кольской острог.
Посем меня взяли от всенощнаго Борис Нелединской со стрельцами. Человек со мною с шестьдесят взяли; их в тюрму отвели, а меня на патриархове дворе на чеп посадили ночью. Егда же розсветало в день неделный, посадили меня на телегу, ростеня руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря. И тут на чепи кинули в темную полатку; ушла вся в землю. И сидел три дни, ни ел, ни пил; во тьме сидя, кланялся на чепи, не знаю — на восток, не знаю — на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно. Таже во исходе третьих суток захотелося есть мне; после вечерни ста предо мною, не вем — человек, не вем — ангел, и по се время не знаю. Токмо в потемках сотворя молитву и взяв меня за плечо с чепью, к лавке привел и посадил, и лошку в руки дал, и хлебца немношко, и штец дал похлебать, — зело прикусны, хороши! — и рекл мне: «Полно, довлеет ти ко укреплению!» И не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало. Чюдно только — человек, а что ж ангелу — ино везде не загорожено.
Наутро архимарит з братьею вывели меня, журят мне: «Что патриарху не покорисся?» И я от Писания ево браню. Сняли большую чепь и малую наложили. Отдали чернцу под начал, велели в церковь волочить. У церкви за волосы дерут, и под бока толкают, и за чеп торгают, и в глаза плюют. Бог их простит в сий век и в будущий, не их то дело, но дьявольское.
Тут же в церкве у них был наш брат, подначалной ис Хамовников, пьянства ради предан бесом, и гораздо бесился, томим от бесов. Аз же зжалихся, грешной, об нем, в обедню стоя на чепи Христа-света и Пречистую Богородицу помолил, чтоб ево избавили от бесов. Господь же ево, беднова, и простил, бесов отогнал. Он же целоумен стал, заплакав и ко мне поклонился до земли; я ему заказал, чтоб про меня не сказал никому; людие же не догадалися о сем, учали звонить и молебен петь.
Сидел я тут четыре недели.
После меня взяли Логина, протопопа муромскаго. В соборной церкве при царе остриг ево овчеобразный волк в обедню, во время переноса. Егда снял у архидьякона со главы дискос[405] и поставил на престоле тело Христово, а с чашею архимарит чюдовской Ферапонт вне олтаря при дверех царских стоял. Увы разсечения телу и крови Владыки Христа! Пущи жидовскаго действа игрушка сия! Остригше, содрали с Логина однарятку и кафтан. Он же разжегся ревностию Божественнаго огня, Никона порицая, и чрез порог олтарной в глаза ему плевал, и распоясався, схватя с себя рубашку, в олтарь Никону в глаза бросил. Чюдно! Растопоряся рубашка покрыла дискос с телом Христовым и престол. А в то время и царица в церкве была. На Логина ж возложа чепь и потаща ис церкви, били метлами и шелепами до Богоявленскаго монастыря. И тут кинули нагова в полатку, и стрельцов на карауле накрепко учинили. Ему же Бог в ту ночь дал новую шубу да шапку. И наутро Никону сказали. Он же, разсмеявся, говорит: «Знаю су я пустосвятов тех!» И шапку у него отнял, а шубу ему оставил.
Посем паки меня из монастыря водили пешева на патриархов двор, по-прежнему ростяня руки. И стязався много со мною, паки отвели так же. Таже в Никитин день со кресты ход, а меня паки против крестов везли на телеге и привезли к соборной церкви стричь меня так же. И держали на пороге в обедню долго. Государь сошел с места и, приступя к патриарху, упросил у нево, и не стригше отвели в приказ Сибирской, и отдали дьяку Третьяку Башмаку[406], что ныне с нами стражет же за православную веру, — Саватей-старец, сидит в земляной тюрме у Спаса на Новом. Спаси ево, Господи, и тогда мне добро делал.
Таже послали меня в Сибирь в ссылку з женою и детми. И колико дорогою было нужды, тово всево говорить много, разве малое помянуть. Протопопица родила младенца, больную в телеге и потащили. До Тобольска три тысячи верст, недель с тринатцеть волокли телегами и водою, и санми половину пути.
Архиепископ Симеон Сибирской, — тогда добр был, а ныне учинился отступник, — устроил меня в Тобольске к месту. Тут живучи у церкви великия беды постигоша мя. Пятья слова государевы сказывали на меня в полтара годы. И един некто, двора архиепископля дьяк, Иван Струна, тот и душею моею потряс сице. Владыка съехал к Москве, а он без нево научением бесовским и кознями напал на меня. Церкви моея дьяка Антония захотел мучить напрасно. Он же, Антон, утече у него и прибежал ко мне во церковь. Иван же Струна собрався с людми во ин день, прииде ко мне во церковь, а я пою вечерню, и, вскоча во церковь, ухватил Антона на крылосе за бороду. А я в то время затворил двери и замкнул, никово не пустил к церковь. Один он, Струна, вертится, что бес, во церкве. И я, покиня вечерню со Антоном посадя ево на полу, и за мятеж церковной постегал ременем нарочито-таки; а прочим, человек з дватцеть, вси побегоша, гоними Духом. И покаяние приняв от Струны, к себе отпустил ево паки. Сродницы же ево, попы и чернцы, весь град возмутили, како бы меня погубить. И в полнощи привезли сани ко двору моему, ломилися в ызбу, хотя меня взяв в воду свести. И Божиим страхом отгнани быша и вспять побегоша. Мучился я, от них бегаючи, с месяц. Тайно иное в церкве начюю, иное уйду к воеводе. Княиня меня в сундук посылала: «Я-де, батюшко, нат тобою сяду, как-де придут тебя искать к нам». И воевода от них, мятежников, боялся, лишо плачет, на меня глядя. Я уже и в тюрму просился — ино не пустят. Таково то время было. Провожал меня много Матфей Ломков, иже и Митрофан в чернцах именуем, — на Москве у Павла-митрополита ризничим был, как стриг меня з дьяком Афонасьем. Тогда в Сибири при мне добр был, а опосле проглотил ево дьявол, отступил же от веры. Таже приехал с Москвы архиепископ, и мне мало-мало лехче стало. Правильною виною посадил ево, Струну, на чепь за сие: человек некий з дочерью кровосмешение сотворил, а он, Струна, взяв с мужика полтину, не наказав отпустил. И владыка ево за сие сковать приказал и мое дело тут же помянул. Он же, Струна, ушел к воеводам в приказ и сказал слово и дело государево на меня. Отдали ево сыну боярскому лутчему Петру Бекетову[407] за пристав. Увы, Петру погибель пришла! Подумав, архиепископ по правилам за вину кровосмешения стал Струну проклинать в церкве. Петр же Бекетов, в то время браня архиепископа и меня, изшед ис церкви, взбесился, идучи ко двору, и пад, издше, горкою смертию умре. Мы же со владыкою приказали ево среди улицы вергнути псом на снедение, да же гражданя оплачют ево согрешение. И сами три дни прилежне Божеству стужали об нем, да же отпустится ему в день века от Господа: жалея Струны, таковую пагубу приял. И по трех днех тело его сами честне погребли. Полно тово говорить плачевнова дела.
