же, что суздальскому князю Всеволоду Большое Гнездо было «жаль» своей «милой дочери» Верхославы. Всеволод дал «по ней многое множьство, бес числа злата и серебра», богато одарил сватов и, отпустив ее с великою честью, провожал ее до трех станов. «И плакася по ней отець и мати: занеже бе мила има и млада». Не забыта летописцем и та безвестная женщина, которая, приняв ослепленного князя Василька Ростиславича Теребовльского за умершего, оплакала его и выстирала его окровавленную рубашку.
Описывая смерть волынского князя Владимира Васильковича, летописец не преминул упомянуть о любви его к жене – «милой Ольге». Это была четвертая дочь брянского князя Романа, но была она ему «всех милее». Роман отдал «милую свою дочерь» за Владимира Васильковича, «посла с нею сына своего старейшего Михаила и бояр много». Впоследствии ее навещает брат ее Олег. С ее помощью на смертном одре Владимир Василькович улаживает свои государственные дела, причем называет ее «княгини моа мила Олго». Владимир и Ольга были бездетны. Предсмертные заботы Владимира направлены на то, чтобы устроить судьбу ее и их приемной дочери – Изяславы, «иже миловах ю аки свою дщерь родимую». Владимир Василькович разрешает своей жене поступить после его смерти, как ей вздумается – жить так или идти в черницы: «Мне не воставши смотрить, что кто и́меть чинити по моемь животе» [37], – говорит он.
Нежный, задумчивый облик женщины-матери донесли до нас и произведения русской живописи XII в. В них воплощена забота женщины, ее любовь к умершему сыну.
Сохранился рассказ о том, какое впечатление у зрителей оставляли эти произведения. Гордый князь Андрей Юрьевич Боголюбский, никогда ни перед кем не склонявший головы, смелый воин, всегда первым бросавшийся в битве на врагов, был поражен изображением Владимирской богоматери. «Сказание о чудесах Владимирской иконы» говорит о том глубоком впечатлении, которое произвела на Андрея Боголюбского икона Владимирской богоматери. Увидев ее впервые, он пал перед нею на колени – «припаде на земли» [38]. Впоследствии все свои победы над врагами сам он и его летописец приписывали помощи этой иконы.
Во всех этих немногих упоминаниях женщина неизменно выступает в обаянии нежной заботливости, проникновенного понимания государственных тревог своих мужей и братьев. Дочь, мать или жена – она всегда помогает своему отцу, сыну или мужу, скорбит о нем, оплакивает его после смерти и никогда не склоняет его при жизни к трусости или самосохранению ценой позора. Смерть в бою с врагами она воспринимает как должное и оплакивает своих сыновей, мужей или отцов без тени упрека, без следа недовольства, как воинов и патриотов, выполнивших свой долг, не ужасаясь и не осуждая их поведения, а с тихою ласкою и с похвалой их мужеству, их доблести. Любовь к мужу, отцу или сыну не притупляет их любви к родине, ненависти к врагам, уверенности в правоте дела любимого человека.
Русские женщины «Слова о полку Игореве» воплощают в себе те же черты, которые хотя и скудно, но достаточно отчетливо донесли до нас летописи и воинские повести XII–XIII вв. Мы можем с уверенностью представить себе идеал женщины Древней Руси XII–XIII вв., который будет одинаков и в летописи, и в воинских повестях, и в «Слове о полку Игореве»; только в «Слове о полку Игореве» образ скромной, заботливой, верной и любящей женщины, достойной жены своего героя-мужа, выступает с еще большей отчетливостью и большим обаянием. Идеал женщины XII–XIII вв. заключает в себе мало классовых черт. Класс феодалов не выработал собственного идеала женщины, резко отличного от народного. Женщина и в среде феодалов была предана своим заботам жены, матери, вдовы, дочери. Большие государственные обязанности не были ее уделом. И именно это способствовало сближению женских образов – феодальных и народных. Вот почему Ярославна в «Слове о полку Игореве» представлена в образе лирической, песенной русской женщины – Ярославны.
Эпический стиль в изображении людей ни разу не охватывает литературное произведение полностью. Даже в «Слове о полку Игореве» этот эпический стиль соединен со стилем средневекового монументализма. Как мы уже видели, элементы эпического стиля явственно ощущаются только в начальной части «Повести временных лет», впоследствии – в образах женщин. Он сказывается в Ипатьевской летописи (характеристика Романа Галицкого), в «Слове о погибели Русской земли», в «Житии Александра Невского» (в характеристике шести храбрецов Александра Невского), в «Повести о разорении Рязани Батыем» и в некоторых других произведениях. Такая эпизодичность в проявлениях этого стиля вполне понятна: стиль этот в основном выразился только в устном народном творчестве, а в литературе он отражался время от времени под воздействием последнего. Поскольку же устное народное творчество киевского периода известно нам в скудных остатках среди произведений письменных, многие особенности этого стиля остаются для нас все же не ясными.
В изобразительном искусстве эпический стиль почти не отразился. Это и понятно: изобразительное искусство было гораздо более «дорогим», чем литература, но и в изобразительное искусство все же проникали отдельные элементы эпического стиля через непосредственных выполнителей воли заказчиков-феодалов. Вот что пишет по этому поводу Μ. В. Алпатов: «До нас не дошло искусство, которое создавалось в Киеве народом для себя. Смердам приходилось жить в курных избах полуземляночного типа. Но они слагали песни о героях, голос протеста простого люда звучал в городах на вече. У людей труда были свои идеалы жизни и свои понятия красоты. Руками этих людей создавались киевские здания с их пышным убранством. Вот почему и во многих великокняжеских памятниках чувствуются отголоски народных художественных представлений» [39].
Глава 4. Экспрессивно-эмоциональный стиль конца XIV–XV в.
Первоначально, в XI–XIII вв., в центре внимания русской литературы стояли поступки человека – именно они описывались и оценивались писателями. Эти поступки рассматривались главным образом с точки зрения того официального положения, которое занимал человек на лестнице феодальных отношений. Характер человека, как мы уже отмечали, был открыт в литературе лишь в начале XVII в. в силу резкого обострения классовой и внутриклассовой борьбы и накопившегося социального опыта на определенной стадии развития феодализма. Однако раньше, чем был открыт характер человека, была открыта психологическая жизнь человека. Психологические побуждения и переживания, сложное разнообразие человеческих чувств, дурных и хороших, сильных, экспрессивно выраженных, повышенных в своих проявлениях, стали заполнять собою литературные произведения примерно с конца XIV в. и с особой отчетливостью проявились в произведениях Епифания Премудрого.
Для каждой эпохи и для каждого стиля существуют в литературе жанры, в которых эпоха и ее стиль отражаются наиболее ярко. Для конца XIV – начала XV в. таким самым типическим жанром явились
