Сердца наши затрепетали от радости, что не тщетно наше пожертвование и что оно увенчается достойною наградою. Не зная, однако ж, в каком числе находился неприятель, мы взяли все нужные меры и решились напасть на него. Темнота ночи скрывала не только наше намерение, но и нас самих; ибо, как арьергард главного корпуса, находился он за ним, как за оградою, и в крайней беспечности расположен был на одной квадратной лужайке. Приблизившись тихо к ним, обозрели мы их при свете слабого огня, едва между ними мелькающего, что они были погружены в глубоком сне, так что не имели вокруг себя ни цепи и одного часового, но все без изъятия, сложив с себя амуницию и составив ружья в козлы, спали вповалку. Мы обогнули несколько наши фланги и сделали по ним ружейный залп и другой картечами из двух орудий, при нас находившихся, и в то же мгновение бросились на них в средину, окружили и всех подняли на штыки, разве малая их часть спаслась в темноте. Все их оружие, амуниция, ранцы и прочее сделалось нашею добычею, но мы не воспользовались ею, все переломали и привели в ничтожное положение. Но всего драгоценнее было то, что мы освободили своих пленных разных полков, которые в продолжение дневного сражения, быв увлечены своею отважностию, были захвачены неприятелем и отданы на сохранение сего арьергарда. И при самой темноте ночной мы распознали их по радостным восклицаниям, когда спешили соединиться с нами. Число их состояло в одном полковнике Кащенке, нескольких офицерах и 60 человек нижних чинов. От них узнали мы, что французский арьергард состоял из двух батальонов пехоты, что самое доказывало и оставшееся после их оружие и вся амуниция, что наши пленные находились все вместе под караулом и запертыми в одной сельской Виннице; но, услышав выстрелы, догадались, что это, должно быть, русские; караул их разбежался; они выломали двери и устремились к соединению с нами. Мы не видели более неприятеля и поздравляли друг друга с счастливым успехом. Почтенный наш начальник, генерал Розенберг, проливал слезы радости и вместе сострадания о несчастных, учинившихся жертвою сего ночного поражения, коих число почти равнялось нашему. Он приказал нам сойти с сего убийственного места; мы перешли на другую лужайку, обрытую канавами и обсаженную в квадрате деревьями.
Поелику ночная темнота еще продолжалась, то генерал приказал нам устроиться, дабы не подпасть равному жребию.
Мы составили из себя четвероугольное каре, окружили оное позади каналов цепью и поставили на углах отводные пикеты, располагая пробыть здесь только до рассвета. Генерал Розенберг спросил себе плащ, завернулся в него и лег между нами в средине. В таком положении провели мы спокойно остаток ночи».
Перед рассветом Розенберг с своими двумя батальонами благополучно и незаметно для неприятеля возвратился на левый берег Треббии; но предварительно солдаты с помощью жителей «укрепили здесь себя хорошею пищею и достаточно красным итальянским вином».
Сущность диспозиции, отданной фельдмаршалом на 8 июня, была совершенно та же, что и предшествовавшей; Меласу было подтверждено, чтобы «тотчас всю дивизию Фрелиха послать направо». Поразительна мягкость, с которой отнесся Суворов к Меласу, обнаружившему преступное нарушение дисциплины. Объяснение этой мягкости, вероятно, следует искать в ложном положении Суворова, как главнокомандующего без полной власти. Во всяком случае, за эту мягкость фельдмаршал был жестоко наказан 8 июня.
Движение для атаки первоначально предполагалось в 6 часов утра, потом отложено до 8 часов; в действительности, вследствие необходимости в отдыхе, состоялось только в 10 часов.
Макдональд также решился перейти в наступление.
План его заключался в желании, пользуясь своим численным превосходством, охватить неприятеля с обоих флангов.
Около 10 часов утра, когда союзники начали становиться в ружье, французы двинулись для наступления.
Домбровский шел в обход правого фланга русских. Заметив это, Суворов отрядил против поляков Багратиона (6 батальонов, 2 казачьих полка и 8 эскадронов австрийских драгун). Пехота атаковала в штыки с фронта, а казаки и драгуны с обоих флангов. Слабая дивизия Домбровского не выдержала стремительного удара превосходных сил и, опрокинутая в горы, едва успела спастись за Треб-бию, потеряв знамя, пушку и до 400 пленных. Расстроенные трехдневными поражениями, поляки более не принимали участия в бою.
Покончив с дивизией Домбровского, Багратион, по приказанию Суворова, обратился на помощь дивизии Швейковского, положение которого было критическое: имея четверное превосходство в силах (15 батальонов и кавалерия) против Швейковского (5 батальонов без кавалерии), французы атаковали его с фронта и правого фланга и оттеснили до Казалиджио. Не обучавшиеся отступлению и не знавшие слова «ретирада», русские отбивали с мужественной стойкостью постоянно возобновлявшиеся атаки неприятеля; гренадерский полк Розенберга, стоявший на правом фланге, был окружен французами, но, повернув кругом третью шеренгу, отстреливался и вперед, и назад.
Изнуренные палящим зноем и неравным боем, русские еле держались. Розенберг начинал думать об отступлении.
Он подъехал с таким предложением к Суворову, который лежал в тени большого камня в одной рубашке, а китель держал за рукав. «Попробуйте поднять этот камень, — сказал фельдмаршал, — не можете?., ну, так и русские не могут отступать»… Суворов велел Розенбергу держаться крепко, ни шагу не делать назад; Меласу послано приказание энергичнее наступать, вероятно, для отвлечения французов. Во время этого разговора подъехал Багратион с донесением, что войска его также утомлены до крайности; убыль на половину; ружья от пороховой накипи на полках худо стреляют, а неприятель все еще силен. «Нехорошо, князь Петр», — сказал Суворов и крикнул: «Лошадь!». Перекинув китель через плечо, фельдмаршал помчался к войскам Швейковского, которые уже дрогнули. Носясь среди солдат, Суворов громко кричал: «Заманивай шибче… шибче заманивай… бегом!». Пройдя шагов полтораста, он крикнул: «Стой!». Солдаты остановились; скрытая до сих пор батарея «брызнула» в лицо французам ядрами и картечью. Фельдмаршал повернул войска и повел их в атаку. Вместе с тем, он двинул из резерва казаков и три батальона. Затем он понесся к войскам Багратиона и по пути двинул к нему на поддержку отдыхавшие казачий полк и батальон егерей. Едва люди увидели своего старого фельдмаршала, как все преобразилось: ружья начали стрелять, затрещал беглый огонь, забили барабаны, откуда взялись силы у людей? Новая атака русских произведена с такою стремительностью, что французы сочли эти войска за свежие, вновь прибывшие подкрепления. Хотя французы были все-таки сильнее соединенных сил Багратиона и Швейковского, но атака произведена ими с такой живостью, что неприятель отошел на правый берег Треббии и не отважился более переходить в наступление.
Однако развить успех на своем правом фланге и нанести окончательный удар французам Суворову не удалось: Мелас опять удержал дивизию Фрелиха – тупой старик не мог понять замысла главнокомандующего. Таким образом, бой 8 июня закончился только тем, что в 6 часов пополудни французы повсюду были отброшены на правый берег Треббии. Суворов намеревался в тот же вечер атаковать неприятеля за Треббией и довершить его поражение; но упорный и продолжительный бой, при палящем зное, настолько утомил войска, что фельдмаршал отказался от своего намерения и отложил атаку до утра.
Во все три дня боя на Тидоне и Треббии 70-летний полководец почти не сходил с коня, проявил самую кипучую деятельность днем в бою, а ночью за диспозициями и прочими распоряжениями, и потому крайне нуждался в отдыхе, — он еле держался на ногах. Несмотря на это, фельдмаршал весело поздравил собравшихся вечером генералов «с третьей победой» и сказал: «Завтра дадим четвертый урок Макдональду». К 5 часам утра приказано было быть готовым для новой атаки.
Если предстоял этот «четвертый урок», то главным образом по вине Меласа, который вновь обнаружил неповиновение главнокомандующему, удержал у себя пехоту дивизии Фрелиха и привел сражение к параллельному столкновению, которое не могло дать решительного результата. Узкий эгоизм до такой степени застлал глаза Меласу, что он, видимо, даже не вполне понимал значение своего поступка. По крайней мере, в реляции своей о боях на Ти-доне и Треббии, представленной фельдмаршалу, Мелас после списка отличившихся собственноручно приписал: «Если и нижеподписавшийся хорошо поступал, то и себя препоручает милостивому вниманию».
Французская армия была потрясена трехдневным сражением. Потери французов были велики, но и союзники много потеряли; в конце концов, французы все-таки были многочисленнее союзников. Макдональду не было нанесено такого удара, который ставил бы его в критическое положение; он сохранил свою позицию; но очевидно было, что нравственная упругость французской армии сломлена, а противник еще сохранил веру в себя и решается на новое усилие. Вот эта лишняя частица энергии, сохраненная в самую последнюю минуту, часто и берет верх и превращает в победителя того, который при малейшем колебании чашки весов мог бы оказаться разбитым наголову. В ночь на 9 июня Макдональд собрал в Пьяченце военный совет, на котором выяснилось, что теперь важно было спасти остатки армии, дабы впоследствии попытать счастье на другом месте. В 12 часов ночи отдано приказание об отступлении.
