интенсивностью ведутся во внеакадемических, виртуальных пространствах. Нетократы подрывают монополию университетов на производство метафизической истины так же, как когда-то университеты подорвали и уничтожили монополию церкви на то же самое. Использование постоянно расширяющейся Википедии взрывается, в то время как национальные энциклопедии в модных переплетах собирают все больше пыли на книжных полках, которые никто никогда не посещает. История повторяется, когда новая информационно-технологическая парадигма позволяет вырасти новой структуре производства истины прямо под носом у старой, уставшей и коррумпированной элиты, которая не в состоянии вмешаться, даже если бы у нее были на это силы, поскольку материальные условия - а значит, и правила дарвиновской системы наказаний и вознаграждений в окружающей культуре - были коренным образом изменены.
Несмотря на то, что интернет-революция кардинально и радикально меняет условия производства человеческой идентичности и одновременно наносит смертельный удар по капиталистической структуре власти, поначалу она прошла относительно незамеченной: капиталистические предприниматели долгое время продолжали верить, что интернет-революция лишь увеличивает поток доходов, что укрепляет их позиции, не приводя к каким-либо ощутимым проблемам. Ведь философы, по сути, все еще сидят на академических кафедрах и послушно обслуживают уходящую капиталистическую парадигму без какого-либо ощутимого желания или способности к радикальному сомнению или идеологическому авантюризму. Такие гиганты, как Мартин Хайдеггер, конечно, уже ностальгически утверждали, что технология как таковая - это зло. Поразительная параллель, естественно, проводится с тем, как духовенство оставалось сидеть в церковных зданиях, вегетируя в своем самовлюбленном самодовольстве, в то время как университеты во имя науки расширялись, начиная с XVII века, и со временем взяли на себя производство истины в обществе. Следовательно, философское новаторское мышление, которое действительно возникает в XX века, более или менее полностью приходит из альтернативной среды, находящейся далеко на периферии по отношению к академической философии, где новаторская психоаналитическая школа Жака Лакана, возникшая в среде медицинских исследований, выделяется как единственный наиболее значительный философский вклад XX века.
Нигде трагическая академизация философии не проявляется так явно, как в подневольном принятии специализации самой дисциплины. Вместо того чтобы взять на себя какую-то ответственность и атаковать или хотя бы проблематизировать фрагментацию социальной арены, которую порождает академическая и профессиональная гиперспециализация XX века, философия бездумно способствует именно этому триумфу фрагментации, жертвуя собой ради этого развития и позволяя разбить себя на множество маленьких, ограниченных предметных областей без какого-либо всеобъемлющего критического дискурса. Философия мазохистски сдается гиперспециализации, интериоризирует ее и производит тексты, которые как воплощают, так и некритически прославляют фрагментацию как таковую. Это наиболее очевидно в эскалации демонизации метафизики и ее метанарративов в академической философии в условиях позднего капитализма.
Однако, каким бы впечатляющим ни был этот поток специализации, он не может скрыть вопиющего отсутствия проницательного и прозорливого генерализма. Множество крикливых, самодовольных голосов, абсолютно не учитывающих и не понимающих множественность как Единое, конечно же, не может породить более осмысленного повествования, чем трагический интернарциссизм, который является ответом гиперкапитализма на все проблемы современного общества. Результатом этого процесса упадка является самозабвенная игра аналитической философии в "перебирание палочек" с терминами, а также бесконечное препарирование постмодернизмом нарративов старших поколений о человеке и мире. Сама попытка создать новый, целостный метанарратив клеймится в философском дискурсе как смертный грех. Вместо этого все сводится регрессу знаковых интерпретаций без конца: философия окончательно парализована и переведена в гипергерменевтическое состояние. По этой причине серьезная попытка синтетизма создать новый, достоверный метанарратив для эпохи Интернета является в высшей степени осознанным, логическим отрицанием всей парадигмы академической философии. Философия возвращается к основам в форме синтетической философии, которую преподают независимые критические мыслители, исходя из интересов растущей нетократии, и логически вытекающим из этого вопросом является то, какие политические выражения вырастут из синтетического дискурса.
Если в гипергерменевтическом государстве уже было заложено, что дело дойдет до интеллектуально стерилизующего запрета всех метанарративов, то как синтеология может ответить на острую потребность в возвращении утопизма? Чтобы понять, как философский дискурс политизируется, мы должны начать с изучения того, как политическая философия развивалась в индивидуалистической и атомистической парадигме. Капитализм - это постоянный карнавал. Однако притягательность чека с зарплатой строго ограничена. В своей книге "Драйв" Дэниел Пинк показывает, как увеличение зарплаты повышает производительность труда только в том случае, если речь идет о скучных, монотонных задачах, подобных тем, которые выполняли промышленные рабочие на фабриках Европы XIX века. Однако производительность труда в наукоемких профессиях позднего капитализма не имеет положительной корреляции с ростом зарплаты; скорее, дело обстоит наоборот. Автономность, наличие видения, профессиональная гордость и социальная идентичность являются наиболее важными факторами для поддержания и, желательно, даже повышения мотивации и производительности труда работников, а не толстый чек на зарплату.
Здесь мы видим три четких направления: конструктивизм порождает либеральную демократию, трансцендентализм - тоталитарные диктатуры, а родовизм - теологический анархизм. Конструктивизм использует различия между людьми как аксиому и предполагает, что эти различия создают необходимые иерархии. Он рассматривает универсальность как иллюзию, которая проявляется в виде иллюзорного антагонизма каждый раз, когда приходит время проводить демократические выборы. Трансцендентализм делает шаг вперед иерархизации и запускает и развивает эту аксиому, которая гласит, что когда авторитарный лидер персонифицирует универсальность, когда лидер и партия каким-то таинственным образом становятся одним целым, а партия и народ - одним целым, общество трансцендентализируется и история реализуется. Генерализм же видит историю как вечное повторение одного и того же с крайне незначительными вариациями для каждого цикла, где сходство людей спускается на индивидуальный уровень: уже с самого начала все люди должны рассматриваться как выражение одной и той же субстанции - универсальность уже здесь.
Таким образом, императив родовизма состоит в том, чтобы создать нарратив о том, как конкретное уже является универсальным: и как только этот нарратив существует, универсальное становится видимым через реализацию родового. Поскольку конструктивизм и трансцендентализм уже были тщательно опробованы и потерпели неудачу, не требуется больших размышлений, чтобы понять, почему синтетизм вкладывает свое сердце и свою душу в генерицизм. Политический синтетизм - это родовой синтетизм, а поскольку родовой синтетизм до сих пор не испытан, скептическая перспектива утопии также вполне возможна. Но для ее реализации необходима истина как акт.
Изначальная ложь, изначальное преступление, призрачные нарративы, удерживающие вместе субъекта и невозможный взгляд в настоящее: все это - часть политической идеологии синтетизма. Закон - это третье лицо, присутствующее во всех отношениях между индивидами. Но синтетизм - это нечто гораздо большее: это шаг за пределы вечного цикла производства мифологии и непрекращающегося разочарования. В своем качестве генерализма синтетический политический проект должен иметь в качестве отправной точки универсальную сингулярность. Как сетевые индивиды, мы больше не производим вещи, мы производим саму социальную жизнь. Вопрос в том, кто
