никого убивать и лишили жизни всего каких-нибудь сорок человек?
- Полностью игнорируя ироничный тон вашего голоса, отвечаю на поставленный вопрос. Прозрение!
- Презрение?
- Да нет же! Прозрение!
- А-а.
- Вот что случилось, именно прозрение! Именно. И даже не ночью, а накануне вечером. Я вдруг подумал: вот я живу, и живу уже довольно долго, но живу ли я на самом деле? И если да, то зачем?
- Вы задумались о смысле жизни?
- Да не в смысле дело! Попытайтесь понять моё положение. К тому времени мне было уже более полутора тысяч лет. Я испробовал в жизни всё возможное, а если не всё, то очень многое. Меня ничто не увлекало, не грело, не радовало… Я не имел никакой цели, ни к чему не стремился… Мне незачем и не для кого было жить, но умереть я не мог. Я почувствовал себя в западне. Мне наскучила и опротивела жизнь, а бессмертие лишало меня не только бесценного права умереть, оно лишало меня возможности хотя бы скрашивать жизнь одной только мыслью о смерти. Подобно царю Мидасу, превращавшему в золото всё, к чему он прикасался, чей дар не облегчил ему жизнь, а напротив – обратил жизнь в сущий ад, я не только не ощущал выгоды моего положения, я начал по-настоящему тяготиться дарованным мне бессмертием и неуязвимостью. Я впал в депрессию.
- Но зачем было задаваться неприятными вопросами? Почему нельзя было просто наслаждаться жизнью?
- Нельзя наслаждаться тем, чего у тебя вдоволь! Тем, чего у тебя полно и даже больше! Я, так мне казалось, многое перепробовал, многое испытал. Мне надоела жизнь. Я уже не ощущал страха, а ведь без определённой доли страха жизнь не столь интересна. Это всё равно что играть в карты не на деньги – нет азарта. Тогда, спрашивается, зачем? Итак, страха не было; друзей, с которыми я бы мог говорить откровенно, не было; родных не было; привязанностей и цели не было – в чём интерес?
- Начинаю понимать.
- Какое-то время спустя наша маленькая армия двинулась к Теночтитлану.
- Это столица ацтекской империи? Потрясающий, наверное, был город?
- Не знаю. Мне так и не довелось его увидеть. Виной тому был несчастный случай. Мы поднялись высоко в горы. Проводники вели нас по узким тропам. Идти было тяжело. Разрежённый воздух, холод, высота… Всем было жутко. От нехватки кислорода кружилась голова. А ещё я был крайне рассеян из-за одолевавших меня мыслей. Короче говоря, я сорвался вниз да, на чужую беду, потянул с собой товарища. Мы полетели в пропасть, а товарищ – Родриго Валенси по прозвищу Хриплый – не оправдав до конца своего прозвища, орал так истошно и тонко, что у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. Правда, он сразу же обогнал меня в падении, но зато его отстающий вопль нёсся за ним, трепеща и волнуясь, как знамя на ветру, прямо передо мной. Слава богам, мучения и ужас Родриго продлились недолго, а равно и моя досада. Гибель избавила нас от всего неприятного.
- Вы случайно стихами не баловались?
- Чего я только не делал в жизни. Стихи тоже писал когда-то, было. Но стихи у меня выходили слабыми. В отличие от меня, им не грозила вечность. Они ушли в небытие, так никого и не впечатлив. А что?
- Порой вы изъясняетесь, как плохой поэт.
- Не бывает плохих поэтов. Плохой поэт – не поэт вовсе.
- А плохие стихи бывают?
- О, этого дерьма полно. К сожалению. Кстати. Была б моя воля, я б за плохие стихи наказывал. Или хотя бы штрафовал. То же самое делал бы и с писателями за плохие книги. Чтобы больше работали над качеством. Или же не работали бы вовсе! Если штрафы и наказания не помогают – расстреливать! Плохие стихи и плохая литература вообще, убивает морально – ответим физически.
- Мы отвлеклись.
- Да. Может, тогда прервёмся на некоторое время? Буквально на полчаса.
- Зачем?
- Схожу, куплю бутылку коньяка.
- Ну что вы, в самом деле?..
- Мне необходимо расслабиться.
- Если вы настаиваете…
- Поверьте, мне это необходимо.
- Может составить вам компанию, я бы тоже прошёлся…
- Не стоит. Один я быстрее вернусь.
- Как скажете.
- Я мигом!
- Хорошо.
Запись 011
- На чём я остановился? Ах да! Мы с Родриго Хриплым свалились в пропасть. Я пришёл в себя. Сел. Осмотрелся. Ущелье. Кругом только серые камни. Неподалёку в лужице подсохшей крови лежал Родриго с расколотым черепом. Его остекленевшие голубые глаза безжизненно смотрели прямо на меня. В этих чистых глазах навеки застыл единственный вопрос: «Неужели это всё?»
К смерти я привык. И к своей, и к чужой. Солдаты на войне всегда быстро привыкают к смерти и одновременно с этим навсегда отвыкают от нормальной жизни. Понаблюдайте за ветеранами. За теми, кто побывал на страшной войне, выжил, вернулся цел и невредим – они всё равно калеки на всю оставшуюся жизнь. Ветераны, фронтовики в мирной жизни всегда уходят на второй план. Они как будто бы мудрее, они как будто бы что-то знают, но эта мудрость, это знание неприменимы в условиях мирного существования. Они лучше других разбираются в людях, но хуже находят с ними общий язык. Они знают цену человеческой жизни, знают, насколько хрупким является тело, но при всём при этом именно они чаще других спиваются или губят себя как-то иначе. В мирной жизни они ни на что не годны. Наверное, осознавая это, они замечают (хотя редко в этом признаются), что скучают по войне, когда всё было страшней, но честней и понятней. Вы не согласны со мной? Не суть важно. Не будем овлекаться.
Родриго был мёртв. А я был жив. Чувствовал я себя превосходно, а вот настроение оставалось паршивым. Я сидел на камнях и в какой-то апатии глядел на мёртвого товарища. И вдруг он моргнул! Я опешил. Подумал, что мне почудилось. А он снова моргнул. Затем пошевелился. И, неуклюже приподнявшись, встал на ноги…
- Он выжил?
- В том-то и дело, что нет. Упасть с такой высоты и не разбиться совершенно нереально. Он был мёртв. В этом не было ни капли сомнения. Но он встал и стоял, пошатываясь, словно ребёнок, впервые вставший на ноги… Зрелище пугало и завораживало. Чувство страха ледяной рукой сжало сердце. Я чувствовал, как на моей голове шевелятся волосы. Не скажу, что я прямо обомлел от страха, но всё-таки вид ожившего мертвеца впечатление произвёл.
Продолжая смотреть на меня холодными безжизненными глазами, труп Родриго сделал в
