он настроил против себя Николаса Спейра, особенно после того, как тот обещал написать рецензию на наш концерт. Но, как говорит Пирс, Николас уже несколько раз давал те же обещания, всегда клянясь честью, потом, ничего не написав, исчезал на месяц-другой, а потом снова обращался к нему «дорогой мой мальчик» как ни в чем не бывало.
— Я не знал, что ты так любишь «Форельный» квинтет, — говорю я ему.
— Ну да, — говорит Пирс. — Все относятся к нему как к дивертисменту или хуже.
— Я считаю, что он на одну часть длиннее, чем надо.
— Эллен, можно мне чашку чая, пожалуйста, — бормочет Пирс. — Чем горячее, тем лучше.
— Беру свои слова обратно, — быстро говорю я. — Похоже, Билли опять опаздывает. Что на сей раз? Жена, дети или Центральная линия?
— Он позвонил, — говорит Эллен. — Не мог засунуть свою виолончель в футляр. Шпиль застрял. Но он уже в пути. С минуты на минуту должен быть.
— Оригинально, — отзывается Пирс.
Когда Билли появляется, он долго просит прощения и потом объявляет, что ему нужно обсудить нечто очень важное. Это структура нашей программы в «Уигмор-холле». Он думал про нее целый день. И выглядит очень обеспокоенным.
— Расскажи нам, Билли, — говорит Пирс терпеливо. — Нет ничего, что бы мне доставило большее удовольствие, чем хорошее структурное обсуждение.
— Вот-вот, видишь, Пирс, ты изначально настроен скептически.
— Да ладно, Билли, не давай Пирсу себя сбить, — говорю я.
— Ну, вы знаете, — говорит Билли, — что, играя Гайдна, Моцарта и Бетховена в этом порядке, мы путаем все отношения между тональностями. Это полный беспорядок. Сначала три диеза, потом один, потом четыре. Никакого чувства развития, чувства развития совсем нет, и слушатель наверняка ощутит структурный стресс.
— О нет! — говорит Пирс. — Как ужасно. Если только мы бы могли заставить Моцарта написать пьесу с тремя с половиной диезами...
Нам с Эллен смешно, и Билли нерешительно присоединяется.
— Ну? — спрашивает Пирс.
— Просто поменять местами Моцарта и Гайдна, — говорит Билли. — Это решит проблему. Возрастающее количество диезов, чувство правильной структуры, проблема решена.
— Но, Билли, Моцарт был написан после Гайдна, — говорит Эллен.
— Да, — говорит Пирс. — Как насчет хронологического стресса у слушателей?
— Я предвидел, что ты это скажешь, — говорит Билли с хитрым видом, настолько хитрым, насколько Билли способен. — У меня есть решение. Поменять гайдновский ля мажор. Играть позднего Гайдна, написанного после Моцарта.
— Нет, — говорю я.
— Какого? — спрашивает Эллен. — Просто из любопытства.
— Того, который опус пятьдесят, фа-диез минор, — говорит Билли. — Он тоже с тремя диезами, так что ничего не меняется. Это очень интересно. В нем есть все — о да, и последняя часть тоже с фугой, так что это не меняет основную тему концерта.
— Нет, нет, нет! — говорю я. — Билли, ну правда, публике наплевать на порядок диезов.
— Но мне-то — нет, — говорит Билли. — А вам наплевать?
— В нем нет части, которая доходит до шести диезов? — спрашивает Пирс несколько неуверенно. — Помню, студентом я его играл однажды. Это был кошмар.
— В любом случае наверняка слишком поздно уговорить «Уигмор» поменять программу, — говорю я быстро. — Она, возможно, уже напечатана.
— Хорошо, давайте им позвоним и спросим, — говорит Билли.
— Нет-нет! — говорю я. — Нет. Давайте репетировать. Все это пустая трата времени.
Все трое глядят на меня с удивлением.
— Я люблю ля-мажорный квартет, — говорю я. — Я его не сдам.
— Ну, — говорит Билли.
— О, — говорит Пирс.
— А, — говорит Эллен.
— Нет, не сдам. Насколько мне кажется, Гайдн — это кульминация нашего концерта. И вообще это мой любимый квартет всех времен и народов.
— Ну, о’кей, это было только предложение, — говорит Билли, осторожно отступая, будто имея дело с сумасшедшим.
— Ты это серьезно, Майкл? — говорит Эллен. — Серьезно?
— Всех времен и народов? — спрашивает Пирс. — Величайший квартет всех времен и народов?
— Я не претендую, что величайший, — говорю я. — Знаю, что нет, что бы это слово «величайший» ни значило, мне вообще все равно, что оно значит. Он — мой любимый, и этого достаточно. Давайте избавимся от Моцарта и Бетховена, если хотите, и сыграем три раза Гайдна. Тогда не будет ни структурного, ни хронологического стресса вообще. И не будет надобности в бисах.
Несколько секунд все молчат.
— Ну... — повторяет Билли.
— Хорошо, — говорит Пирс. — Итак, программа остается без изменений — Майкл наложил вето. Виноваты, Билли.
На самом деле я не особо чувствую себя виноватым.
— Кстати, про бис, — говорит Эллен, — наш секретный план в силе? Слушатели будут немного шокированы, но, Билли, это одна из твоих по-настоящему блестящих идей.
— Да, блестящая, Билли, — говорю я. — После такого концерта что еще может подойти?
Билли успокоился.
— Хорошо, — говорит Пирс, — у Майкла самая сложная работа в этом бисе, и если идея ему по душе, давайте — вперед! Но я не уверен, получится ли у нас. Предположим, что публике мы достаточно понравимся и она таки захочет вызвать нас на бис... — Пирс размышляет несколько секунд. — Давайте начнем над ним работать сегодня. Все, кроме этой проблемной ноты, которая у Майкла. Так мы примерно поймем, на что можно надеяться, прежде чем загрузим Майкла по полной.
Кажется, Билли хочет что-то сказать, но передумывает и кивает.
И вот так, настроившись, после традиционной гаммы мы репетируем четырехминутную вещь более часа. Мы тонем в ее странной, запутанной, неземной красоте. Временами я перестаю дышать. Это не похоже ни на что из того, что мы играли в квартете раньше.
2.8
Через три дня — Рождество. Я еду на север.
Поезд забит. Из-за неполадок со стрелками при выезде с вокзала Юстон задерживаемся на полчаса. Люди сидят терпеливо, читают, разговаривают или глядят в окно на противоположную стену.
Поезд двигается. Кроссвордные квадратики заполняются. Пластиковые палочки мешают чай в стаканчиках. Ребенок начинает плакать, громко и решительно. Мобильные телефоны звонят. Бумажные салфетки комкаются. Снаружи темнеет серый день.
Сток-он-Трент, Маклсфилд, Стокпорт; и в конце концов Манчестер. День безветренный, но морозный. Я не собираюсь тут долго оставаться. Беру зарезервированную машину, чтобы ехать в Рочдейл. Это несколько накладно, но зато я смогу поездить вокруг вересковых пустошей, когда хочу, и свозить миссис Формби покататься.
— У всех наших машин есть сигнализация, — говорит девушка с сильным манчестерским акцентом.
Она взглядывает на мой адрес, давая мне ключи. Я уже чувствую, как мой собственный акцент понемногу возвращается.
Еду мимо статуи граждан-героев на Пикадилли-Серкус, мимо черно-стеклянного здания, в котором раньше располагалась газета «Дейли экспресс», мимо банка «Хабиб» и «Объединенного банка Пакистана», складов, еврейского музея, мечети, церкви, «Макдональдса», сауны, адвокатской конторы, бара, видеомагазина, аптеки «Бутс», булочной, закусочной, кебабной... мимо серой телебашни с наростами приемников и передатчиков, мимо зарослей дельфиниума. Я еду до окраин Манчестера, где он сливается с участками зелени, и в уходящем свете дня я вижу лошадь в поле, пару ферм, голые каштаны и платаны, и дальше Пеннинские отроги, закрывающие мой родной город.
Все мои школьные друзья из Рочдейла покинули город. Кроме моего отца, тети Джоан, миссис Формби и профессора Спарса, старого учителя немецкого, у меня не осталось никого, связывающего меня с городом. И все же то, что случилось с Рочдейлом, его медленное опустошение и смерть, наполняет меня холодной грустью.
Лучше бы небо полосовал ледяной дождь. День слишком спокойный. Но обещают снег. Завтра мы втроем пойдем в «Оуд-Беттс» на ланч. В рождественский вечер — в церковь. А двадцать шестого декабря я, как обычно, повезу миссис Формби на Блэкстоунскую гряду. Я не хочу заходить на кладбище. Я посижу немного в белой «тойоте» с центральным замком и сигнализацией на парковке, на месте которой мы раньше жили, и положу белую розу — ее любимый цветок — на плоское и, надеюсь, покрытое снегом место, где прошла жизнь моей матери.
2.9
Отец подремывает с Жажей на коленях. Последние пару дней он не очень хорошо себя чувствует. Наш план пойти в «Оуд-Беттс» откладывается на после Рождества. У него также нет сил вечером идти в церковь. Тетя Джоан считает, что он ленится.
Остролист и омела украшают маленькую комнату при входе, но елку в доме не ставят со смерти мамы. Дом полон
