против сионизма. Но после поездки по еврейским поселениям в Палестине она призналась в одном из писем отцу: "Я пожертвовала бы откровенностью ради видимости последовательности, если бы заявила, что совершенно не затронута тем, что увидела. Ведь невозможно отрицать свидетельства своих глаз, а когда видишь, как упрямая почва приносит плоды в ответ на усилия группы энтузиастов, не хватает смелости отрицать импульс, который привел их сюда".
Британская поддержка идеи создания еврейской родины в сочетании с событиями в России за предыдущий год заставили многих евреев пересмотреть взгляды на сионизм. Несколько удивительно, что, учитывая ожесточенные бои, которые он вел со своими критиками сионизма, в их число вошел и Якоб Шифф.
Изменение позиции Шиффа стало очевидным в апреле 1917 года. Озадаченный событиями в России, но обеспокоенный эрозией еврейских традиций и учений там и в других странах мира, он объявил в своей речи, что пришел к выводу, что "еврейский народ должен, наконец, иметь свою собственную родину". Сионисты набросились на его заявление, чтобы прославить его обращение к их делу, но они пропустили важную оговорку, которая прозвучала в следующей строке его высказывания: Я не имею в виду, что должна существовать еврейская нация. Шифф оставался решительным противником политического сионизма и создания еврейского государства, которое воплощало тот самый тип национализма, который он считал таким опасным. Он выступал за создание еврейского культурного и религиозного центра в Палестине, а сама территория управлялась под протекторатом другой страны, возможно, Великобритании.
На протяжении всего 1917 года Шифф участвовал в тонком танце с сионистскими чиновниками и посредниками. Сионисты надеялись заручиться поддержкой человека, которого все считали главным еврейским лидером страны. Шифф искал путь к еврейскому единству.
Осенью 1917 года переговоры Шиффа с сионистскими лидерами, включая Луиса Брандейса, усилились до такой степени, что Шифф подготовил письмо, предназначенное для публикации Сионистской организацией Америки, которое "должно стать неотъемлемой частью моего "обращения". "В письме Шиффа от 3 декабря, черновики которого передавались между ним и Джулианом Маком, федеральным судьей и будущим президентом Сионистской организации, объяснялось, что он "никогда не враждовал с сионизмом как таковым, но, как я уже отмечал, с так называемым еврейским национализмом, стремлением восстановить в Палестине независимую еврейскую нацию, не с целью увековечения еврейского народа как носителя своей религии, но движимый прежде всего политическими мотивами и устремлениями". Он также заявил, что "не может с энтузиазмом смотреть на еврейское переселение в Палестину, если в этом начинании религиозный мотив будет отодвинут на второй план".
Когда прошло семь недель, а сионисты так и не обнародовали его послание, обиженный банкир отказался от своего предложения присоединиться к движению. "Мне придется и дальше оставаться на пороге", - написал Шифф Маку, который утверждал, что их переговоры носили "неофициальный характер". Несмотря на постоянные попытки убедить Шиффа "заплатить шекель" - номинальный взнос, который официально оформит его членство в сионистском движении, - банкир оставался на задворках движения.
-
Весной 1918 года, пока Джулиан Мак продолжал ухаживать за Шиффом, Луис Брандейс связался с Отто Каном, прочитав недавно опубликованный банкиром сборник эссе "Право выше расы". В предисловии Тедди Рузвельт назвал книгу, адаптированную из речей Кана, "восхитительным призывом к американизму".
"Возможно, вас заинтересует прилагаемая речь об "американизации", в которой я попытался развить мысль о "праве выше расы" - мысль, которая привела меня и, надеюсь, когда-нибудь приведет вас к сионизму", - писал судья Верховного суда.
Брандейс был маловероятным еврейским лидером. Светский еврей и видный социальный реформатор, он вырос без формального религиозного воспитания и поздно принял сионизм. Ему было почти пятьдесят восемь лет, когда в августе 1914 года он принял председательство во Временном исполнительном комитете по общим сионистским делам. "Я очень невежественен в еврейских вопросах", - признался он тогда, объяснив, что причиной его согласия на эту роль стало осознание того, что еврейские идеалы совпадают с теми, "которые мы, живущие в двадцатом веке, стремимся развить в нашей борьбе за справедливость и демократию". Поскольку война внесла хаос в колыбель международного еврейства, он считал, что необходимо сохранить еврейский народ и что "наш долг - следовать тому методу спасения, который больше всего обещает успех". Если критики сионизма (включая Шиффа) утверждали, что его националистические цели несовместимы с американизмом, то Брандейс утверждал, что "еврейский дух" является "по сути американским" и что стремление укрепить эти ценности является высшим проявлением патриотизма.
Кан остался неубежденным и ответил Брандейсу: "Боюсь, я должен признаться, что еще не нашел путь к сионизму; возможно, если быть откровенным, потому, что до сих пор я не предпринимал серьезных усилий, чтобы открыть его". Он и не собирался.
Кан, как и Брандейс, получил нерелигиозное воспитание. Его еврейство было настолько непрочным, что некоторые современники шутили, что он был "листом между Ветхим и Новым Заветами". Он не стыдился своего еврейства, но чувствовал себя ограниченным. Он и его жена Адди часто избегали немецко-еврейских кругов, в которых вращались такие семьи, как Шиффы, чтобы не оказаться в гетто и (еще больше) отчужденными от нью-йоркского бомонда. Канны крестили своих четверых детей в Епископальной церкви, чтобы спасти их от социального остракизма. Долгие годы ходили слухи, что Отто сам перешел в другую церковь. Он никогда этого не делал - и всегда исправлял это заблуждение, когда его спрашивали об этом, - хотя на протяжении всей своей жизни он рассматривал такую возможность. В конечном итоге он был не более способен официально принять христианство, чем Шифф официально принял сионизм.
Кан приобрел репутацию щедрого филантропа, и хотя он делал пожертвования на еврейские (а также христианские) цели, его главной страстью было искусство, в частности Метрополитен-опера. В 1903 году Якоб Шифф отклонил предложение стать членом правления Метрополитен-оперы, порекомендовав вместо себя Кана. Кан быстро занял пост председателя правления, помог модернизировать оперную труппу и закрепил ее место в качестве культового нью-йоркского учреждения.
Война принесла новые проблемы в его роль в Метрополитен. В 1914 году он заказал знаменитый "Русский балет", который прибыл в Нью-Йорк в начале следующего года без своего главного танцора Васлава Нижинского, находившегося под домашним арестом в Будапеште как вражеский иностранец. Чтобы спасти шоу, Кан обратился к своим дипломатическим представителям, включая госсекретаря, с просьбой освободить танцовщика. Когда танцовщик был наконец освобожден, Кан преодолел ряд комичных препятствий (в том числе выплатил долги Нижинского), чтобы вывести его на сцену Метрополитен.
После того как Соединенные Штаты присоединились к конфликту, перед Каном и его правлением встал вопрос о том, стоит ли Метрополитену продолжать ставить немецкие оперы, включая те, что уже были
