со своим министром; иногда он упрекал его; всегда ревновал его; время от времени он подумывал о его увольнении. Но как он мог отвергнуть человека, который сделал его абсолютным королем Франции и верховным королем Европы и который приносил больше налогов, чем собирал даже Сюлли?
Дух кардинала проявился прежде всего в его отношении к религии. Он без обсуждения принял доктрины церкви, добавив к ним несколько суеверий, удивительных для столь мощного ума. Но он игнорировал утверждение партии "ультрамонтанистов" о том, что папы имеют полную власть над королями; он сохранил "галликанские вольности" французской церкви в отношении Рима; а в мирских делах он подчинил церковь государству так же решительно, как любой англичанин. Он изгнал отца Коссена, который, будучи королевским духовником, вмешивался в политику; по его мнению, никакая религия не должна смешиваться с государственными делами. Союзы, которые он заключал для Франции, были безразлично заключены с протестантскими и католическими державами.
Он решительно применил свои принципы к гугенотам, играющим в политику. Несмотря на мир 1622 года, они превратили Ла-Рошель в фактически суверенный город, подконтрольный их купцам, министрам и генералам. Из этого стратегически важного порта купцы вели торговлю со всем миром, а пираты отправлялись в плавание, чтобы захватить любую добычу или любой корабль, даже французский; через этот порт, с разрешения гугенотов, мог войти любой враг Франции. Людовик тоже нарушил договор: он обещал снести форт Луи, который постоянно угрожал городу; вместо этого он укрепил его и собрал небольшой флот в соседней гавани Ле-Блаве. Бенжамен (брат Анри) де Роан, сеньор де Субиз, командуя гугенотской эскадрой, захватил этот королевский флот и с триумфом отбуксировал его в Ла-Рошель (1625 г.). Ришелье построил еще один флот, организовал армию и сопровождал короля при осаде гугенотской крепости.
Субиз убедил герцога Бекингема отправить армаду из 120 кораблей для защиты города. Она прибыла, но так сильно пострадала от артиллерии королевских фортов на острове Ре, что с позором вернулась в Англию (1627). Тем временем Ришелье, действуя в качестве генерала своего больного короля, захватил все сухопутные подступы к Ла-Рошели; оставалось только блокировать ее по морю. Он приказал своим инженерам и солдатам построить каменную насыпь длиной 1 700 ярдов напротив входа в гавань, оставив отверстие для движения приливов и отливов. Они были настолько сильными, поднимались и опускались на двенадцать футов, что предприятие казалось неосуществимым; каждый день половину уложенных камней смывало. Король устал от этой бескровной войны и отправился в Париж; многие придворные ожидали, что он уволит Ришелье за то, что тот не смог взять город штурмом. Но, наконец, строительство мола было завершено, и он начал свою запланированную работу. Половина населения Ла-Рошели умерла от голода. Только самые богатые могли достать немного мяса: за кошку платили сорок пять ливров, за корову - две тысячи. Жан Гитон, мэр города, угрожал убить собственным кинжалом любого, кто заикнется об уступках. Тем не менее, после тринадцати месяцев голода и болезней город в отчаянии капитулировал (30 октября 1628 года). Ришелье въехал в город верхом на лошади, за ним следовали солдаты, милосердно раздававшие хлеб.
Половина Франции ратовала за полное уничтожение гугенотов. Измученные, они могли только молиться. Ришелье удивил их условиями мира, которые показались католикам возмутительно мягкими. Ла-Рошель теряла свою муниципальную независимость, крепости и стены, но люди и имущество жителей были пощажены, уцелевшим гугенотским войскам разрешалось уйти с оружием, и гарантировалось свободное отправление как протестантского, так и католического культа в городе. Другие гугенотские города, сдававшиеся, получали аналогичные условия. Католическая собственность, экспроприированная протестантами, должна была быть возвращена, но временно оставшиеся без крова гугенотские священнослужители получили компенсацию в виде государственной субсидии в размере 200 000 ливров и, как и католическое духовенство, были освобождены от налога на голову, или taille.19 Всем, кто участвовал в восстании, была объявлена всеобщая амнистия. Нантский эдикт Генриха IV был подтвержден во всех существенных пунктах Эдиктом милости Ришелье (28 июня 1629 года). Должности в армии, на флоте и на гражданской службе были открыты для всех без исключения, независимо от вероисповедания. Европа была поражена, увидев, что французские католики следуют за протестантскими генералами, такими как Тюренн, Шомберг и Анри де Роан, и почитают их. "С тех пор, - говорил Ришелье, - различия в религии никогда не мешали мне оказывать гугенотам всевозможные добрые услуги".20 Обладая мудростью, которой трагически не хватало Людовику XIV, великий кардинал признал - как это должен был сделать Кольбер - огромную экономическую ценность гугенотов для Франции. Они отказались от бунта, мирно занялись торговлей и промышленностью и процветали, как никогда прежде.
IV. КАРДИНАЛ И ДВОРЯНЕ
С такой же решительностью и меньшей снисходительностью он действовал против знати, которая все еще считала, что Франция - это много, а не одно. Феодализм отнюдь не был мертв. Он участвовал в религиозных войнах за контроль над центральным правительством. Крупные дворяне по-прежнему имели свои укрепленные замки, свои вооруженные силы, свои частные войны, свои частные суды, своих служителей закона; они по-прежнему держали крестьянство в своей власти и взимали препятствующие торговле пошлины, проходящие через их владения. Франция, расчлененная феодализмом и религией, еще не была нацией; это было неустойчивое и взволнованное скопление гордых и полунезависимых баронов, способных в любой момент нарушить мир и экономику государства. Большинство провинций управлялось герцогами или графами, которые пожизненно претендовали на губернаторство и передавали его своим сыновьям.
Ришелье казалось, что единственной реальной альтернативой этому удручающему хаосу является централизация власти и управления в руках короля. Возможно, он мог бы попытаться сбалансировать это, восстановив некоторую степень автономии муниципалитетов. Но он не мог восстановить средневековую коммуну, которая опиралась на гильдии и защищенную местную экономику; переход от городского к национальному рынку подорвал гильдии и коммуны и потребовал центрального, а не местного законодательства.I Для умов, застывших в перспективе сегодняшнего дня, королевский абсолютизм, которого добивался Ришелье, кажется реакционной деспотией; с точки зрения истории и подавляющего большинства французов XVII века, это был освободительный прогресс от феодальной тирании к единому правлению. Франция не созрела для демократии; большинство ее населения было плохо накормлено, плохо одето, неграмотно, омрачено суевериями и убийственно самоуверенно. Города контролировались предпринимателями, которые не могли думать ни о чем, кроме собственной прибыли или убытков; и эти люди, на каждом шагу стесненные феодальными привилегиями, не были склонны объединяться с мелкими дворянами, как в Англии, для создания парламента, контролирующего королевскую власть. Французские парламенты не были представительными и законодательными; это были высшие суды, воспитанные и закаленные в прецедентах; их не выбирал народ, и они стали
